«Один день голодовки стоит двух отсиженных недель​​​​​​​». Записки арестованного правозащитника Валерия Абрамкина из 1980 года

Украинский режиссер Олег Сенцов держит бессрочную голодовку уже 11 дней. Он требует освобождения из российских тюрем всех украинских политзаключенных. Сам Сенцов, осужденный на 20 лет по делу «крымских террористов», находится сейчас в колонии «Белый медведь» в Ямало-Ненецком автономном округе. По словам адвоката Дмитрия Динзе, к голодовке режиссер готовился полтора месяца: он отказался от продуктовых передач, перестал покупать в магазине колонии продукты и полностью перешел на тюремную пищу, постепенно сокращая порции вплоть до 14 мая — дня объявления голодовки.

«Он, как я понимаю, отчаялся чего-либо ждать от украинской и российской стороны, категорически для себя решил, если внешняя ситуация не может повлиять на его освобождение, то, соответственно, он постарается своим демаршем повлиять на политическую ситуацию между Украиной и Россией по обмену или освобождению политзаключенных. Разумеется, я пытался его отговорить от голодовки. Предложил юридические механизмы решения проблем, которые он обозначил в своем заявлении. Например, написать жалобу в Верховный суд. Он сказал, что не верит ни в какое российское правосудие. А тем более в его гуманность, поэтому не пойдет ни на какие подобные шаги, а будет ждать выполнение условий. Что и происходит», — говорит Динзе.

Голодовка в тюрьме — опыт, который невозможно сравнить ни с чем из вольной жизни, писал в своих «лоскутках» правозащитник Валерий Абрамкин, выпустивший после освобождения книгу «Как выжить в советской тюрьме». Эти «лоскутки» — записки мелким почерком на папиросной бумаге — Абрамкин тайно передавал своей жене из СИЗО «Бутырка», где он провел первый год после ареста в декабре 1979 года. За распространение самиздатовского журнала «Поиски» и публикацию «антисоветских» материалов его обвинили по статье 190.1 УК РСФСР (распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй) и в октябре 1980 года приговорили к трем годам лишения свободы.

В «лоскутках» Валерий Абрамкин подробно рассказывает о тюремной жизни, своем опыте голодовок и принудительного кормления. С разрешения его родных «Медиазона» публикует отрывки нескольких писем, в которых описана бессрочная голодовка, объявленная правозащитником в ноябре 1980 года.

«Стоит ли голодать? Нельзя ответить определенно»

<…> Теперь о том, что такое голодовка в тюрьме. На воле я имел небольшой опыт голодания (до недели), но опыт этот здесь мне ничего не дал. Голодовка в тюрьме и близко не напоминает вольную. Мутить тебя начинает в первый же день. Тошнота, слабость, головокружение. Организм ослаблен, отравлен пресной, разваренной, безвитаминной, мертвой пищей. После нескольких месяцев тюрьмы желудочно-кишечный тракт приходит в состояние некоего неустойчивого равновесия. Продукты, поступающие с воли крохотными дозами, скорее это положение усугубляют. Для рекомендуемого медициной постепенного входа в голодание здесь нет никаких условий. Думаю, ни один врач человеку в нашем состоянии голодать не порекомендует. Выход из голодовки, даже недлительной, крайне мучителен. Не буду описывать все физиологические подробности. Скажу только, что после однодневной голодовки в относительную норму приходишь дня через три, но последствия ее проходят волнами одну-две недели. Последствия пятидневной майской голодовки я, например, ощущал более месяца.

Но есть и еще один неприятный момент голодовки, чисто психологический. Ты не можешь никуда себя деть в камере и чувствуешь себя постоянным немым укором людям, обреченным жить рядом с тобой, и ты видишь, что сокамерникам твоим кусок встает поперек горла.

Вдобавок, в дни голодовки тюремное время растягивается до безумия. Удивительный феномен: каждый «прием пищи», фиксируя проживание определенной части дня, разбивает его на вполне перевариваемые кусочки. Общая утренняя трапеза. И незаметно подходит час прогулки. А вскоре раздается звон мисок по коридору, хлопанье кормушек, стук «черпака». Надо накрыть стол, порезать хлеб. Обед растягивается почти на час… Закончишь с первым, ждешь второго. После обеда не грех чуток поспать, а там глядишь и ужин подкрался.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

В этом отношении один день голодовки стоит двух отсиженных недель. Недаром легче всего перенес я голодовку пятого сентября. В дурацком балагане, устроенном следственной бригадой, день пролетел незаметно. Есть и еще один способ укорачивания однодневной голодовки. Мои сокамерники, например, в тот же день, когда я сражался с прокурорской гвардией, спокойно спали, предусмотрительно проведя ночь в разговорах.

И, наконец, последнее. Стоит ли голодать? Нельзя ответить определенно на этот вопрос. В любом случае я бы посоветовал подходить к его решению с ответственностью и осмотрительностью (это, конечно, не касается однодневных [моих] голодовок пятого сентября, тридцатого октября и десятого декабря). То, что на 99% никакой реальной пользы или успеха вас не ожидает – совершенно ясно. На сколько вас хватит? И не придется ли в конце-концов смириться с поражением, ничего не добившись, но вымотав себя до предела?

На бессрочную (до удовлетворения требований) голодовку следует идти только в самой отчаянной ситуации, вроде той, что была у меня в мае — я твердо знаю, что не снял бы ее до положительного решения вопроса о переселении (тогда у Абрамкина возник конфликт с сокамерниками из-за подброшенной записки, где говорилось, будто он «наседка»; из-за угрозы жизни правозащитник требовал перевода в другую камеру, но в итоге сокамерники поддержали его голодовку — МЗ). Больший эффект дает иногда угроза голодовки. Но опять-таки не стоит девальвировать значение этого метода борьбы и пускаться во все тяжкие по пустякам. В двух случаях, когда я угрожал голодовкой (добиваясь диетпитания для моего сокамерника Н. в феврале и медпомощи для себя в апреле), предварительно были испробованы все способы мирного разрешения конфликта. Расчет на то, что угроза в данном случае поможет, оказался точным, в ход были введены слишком большие силы, а законность требований (даже с чисто формальной точки зрения) не вызывала сомнений и у самих тюремщиков. Угроза голодовки сыграла в данных случаях роль толчка, ускоряющего события.

Валерий Абрамкин. 02.11.1980 г., камера №13. Бутырка

«Мы вынуждены пойти на крайние меры»

<…> Неожиданно я оказался без надежды на связь с волей. Опера бдели за мной со всем тщанием, на какое только были способны. Перебрасывали из камеры в камеру. Меняли черпаков (разносящих пищу заключенных — МЗ) и вертухаев… в ноябрьском свидании, на которое я в глубине души надеялся, Мосгорсуд отказал. Адвокат не появлялся, несмотря на то, что прошли все сроки для подачи кассационной жалобы и заверения, что он обязательно заглянет ко мне после получения копии приговора. Вдобавок ко всему не пришла записка с воли (до вынесения приговора Абрамкину не давали свиданий, поэтому в течение года единственным каналом связи с семьей для него оставались передачи — арестант давал знать, что он жив, расписываясь на квитке о получении, который сотрудники изолятора затем выдавали отправителям — МЗ), для передачи которой по всем моим соображениям возможности были. В душе моей роились смутные подозрения, что на воле произошло что-то нехорошее и меня попросту решили не беспокоить, было от чего прийти в совершенно гнусное состояние. Я метался по своей одиночной клетке в отчаянии от безызвестности и бессилия. Надо было что-то предпринимать. Я отдавал себе отчет, что, не поломай я ход событий, и Бог знает до чего можно было здесь дойти… такой вытягивалась первая и основная ниточка.

Некоторым облегчением стал конец одиночного заключения. 13 ноября мне подарили сокамерника — В.Н. Удивительным было то, что, в нарушение всех правил о раздельном содержании заключенных, мой новый сокамерник был не осужденный, а подследственный и вдобавок старый опытный зек, отторчавший на Архипелаге большую половину жизни, 23 из 45 лет. Можно было заподозрить недоброе (на это, по-видимому, и рассчитывали опера). Но нетрудно было убедиться, что все подозрения здесь попросту нелепы. Мы провели несколько дней в запойных разговорах: давненько на меня не обрушивалось так много интересного… Я с трудом удерживаю перо от соблазна очередного отступления. Начать сейчас рассказ о В.Н. значит не закончить вообще ничего. Будем надеяться на потом, на то, что будет у меня еще время и на моего последнего бутырского сокамерника.

Погода стояла слякотная, простудная и для В.Н. была вдвойне непереносимой. Бронхиальная астма. Отметка о болезни имелась и в его карточке. Там же была запись о назначении астматина (средство для лечения бронхиальной астмы — МЗ) с ежедневной выдачей. Но все эти назначения здешними медиками начисто игнорировались. Первые дни В.Н. перебивался запасами, которые он сделал во время недавнего выезда в Армению по одному из инкриминируемых ему эпизодов. Но после очередного шмона исчезли и эти скромные запасы таблеток. В.Н. чувствовал себя плохо. Мы почти не выходили на прогулку: одного его в камере не оставляли и я, естественно, от прогулки тоже отказывался. В конце концов, нам этот медицинский беспредел надоел, и мы написали Подрезу (Георгий Подрез был начальником «Бутырки» с 1967 по 1983 год — МЗ) «грозное» заявление, обещания в случае продолжения такого «медобслуживания» мы вынуждены будем пойти на крайние меры (в коих без труда угадывалась голодовка).

Хроника голодовки. «Искусственное кормление»

<…> 5.11. Ушло мое заявление в Мосгорсуд с просьбой разрешить свидание с доверенным лицом (женой).

12.11. Переведен в камеру 16 (того же коридора).

13.11. У меня появился сокамерник — В.Н. (подследственный. ст. 144).

14.11. Зачитан ответ из Мосгорсуда за подписью Евстигнеевой (судья, которая рассматривала дело Абрамкина — МЗ). «Отказать. Свидание будет предоставлено после вступления приговора в законную силу».

17.11. Мне привезли протокол судебного заседания. От меня там остались только ходатайства и заявления. Большая часть слов просто не записана, есть извращения. Последнее слово уместилось на двух страничках, считая замечания председательствующего.

Мой сокамерник В.Н. страдает бронхиальной астмой, в карточке у него есть и назначения врача — ежедневная таблетка астматина. Несмотря на это, он ничего не получает. Погода гнилая. У В.Н. начинаются приступы. На наши просьбы и требования фельдшер и вертухаи не реагируют. Только однажды, когда было ему особенно плохо, удалось добиться дежурного врача и медикаментов (дело было в выходные)

21.11. В.Н. направил заявление Подрезу с описанием всех этих безобразий. Я тоже написал заявление о неоказании медпомощи мне.

24.11. Меня вызвали к начальнику медицинской санитарной части, было обещано, что к офтальмологу меня вызовут в самое ближайшее время, в тот же день мне залечили один зуб и записали на удаление другого. Я настойчиво просил начальника медсанчасти принять меры по поводу В.Н., тот записал фамилию моего сокамерника и обещал разобраться.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

25.11. В.Н. объявил голодовку, я поддержал требования своего сокамерника об оказании ему действенной медпомощи. В тот же день я направил в Мосгорсуд заявление с просьбой предоставить мне свидание с моим доверенным лицом для обсуждения вопросов о защите, поскольку адвокат не является или не допускается ко мне (это мне неизвестно) я должен обсудить с моим доверенным лицом меры для реального осуществления права на защиту. Отказ в предоставлении свидания я буду рассматривать как умышленное нарушение судом законности и лишении меня соответствующих прав. Подрезу направлено заявление с просьбой сообщить моему адвокату о том, что я прошу его прибыть в СИЗО для встречи со мной.

В.Н. в этот день вызывали к терапевту, но вопрос о выдаче ему назначенных медикаментов так и не решили, поэтому он голодовку не снял.

27.11. Я был вызван к офтальмологу, который констатировал небольшое ухудшение зрения, но больше никаких мер не принял (я жаловался главным образом на глазные боли, появляющиеся через полчаса чтения и писания и сопровождающиеся слезоточивостью. Врач сказал, что это от плохого освещения и посоветовал меньше читать и писать). Где-то к 11:30 — 12 к нам заглянул Бирюков (подполковник Бирюков, скорее всего, заместитель начальника «Бутырки» — МЗ). В.Н. изложил причины голодовки, я подтвердил, что медпомощь моему сокамернику не оказывается и сообщил, что моя голодовка связана с лишением меня права на защиту.

По-видимому, по инициативе Бирюкова нам где-то через полчаса было устроено «искусственное кормление» и не было никакого предварительно медосмотра: нас скрутили и начали засовывать трубку в горло. В.Н. чуть не сломали зубные протезы (так торопились, что не дали вынуть), надорвали связку языка с нижней челюстью (до крови). При проталкивании шланга внутрь он чуть не потерял сознание (все-таки астматик). Мне трубку запихивали два раза, но оба раза жидкость через шланг не проходила, и я терял сознание от недостатка воздуха. Уже в полуобморочном состоянии я согласился выпить полкружки белой жидкости (В.Н. тоже выпил) при условии, что это не означает прекращения голодовки. От этого «молока» все у меня внутри скрутило и в течение дней двух были страшные рези в области желудка и кишечника. В заключение нам предложили добровольно взять обед, угрожая в противном случае устроить еще одно «кормление» в ближайшие дни, через нос. Мы отказались.

По словам В.Н., перенесшего за 23 года заключения не один месяц голодовок, такого «кормления» ему не приходилось переживать ни разу за свою практику. Надо сказать: ни в один из других 16 дней голодовки меня больше не «кормили». 27-го же я направил заявление в Мосгорсуд. В нем изложены все обстоятельства, связанные с фактическим лишением меня права на защиту. Указано, что до получения свиданий с адвокатом я не буду посылать свои замечания на протокол судебного заседания, дополнения к кассационной жалобе. Также заявлено, что до получения разрешения на свидание с моим доверенным лицом или адвокатом, который представит мне четкие гарантии того, что действует он по поручению моего доверенного лица и в моих интересах, голодовку я не сниму. Я обратился также к Подрезу с просьбой приложить к моему заявлению справку о том, что с 25.11 я пищу не принимаю.

28.11. В.Н. вызвали к начальнику медсанчасти, и тот лично обещал во всем разобраться и принять меры к регулярной выдаче В.Н. астматина. В.Н. записали также на рентген, после чего мой сокамерник голодовку снял. Вечером того же дня мне принесли для ознакомления «положение о предварительном заключении», которого я безуспешно добивался в течение многих месяцев. Надо сказать, что, несмотря на обещания начальника медсанчасти, назначенного лекарства моему сокамернику так и не приносили. Лишь первого декабря, рано утром, нам удалось выбить таблетку астматина у дежурного вертухая.

29.11. К нам в камеру добавили еще одного заключенного (камера на три шконки) только что прибывшего из КПЗ (арестован дней 10 назад).

1.12. Вечером ребят из камеры забрали и я снова остался один.

3.12. Меня посетил в камере заместитель Подреза (по-видимому, по хоз. части) и спросил, нет ли жалоб и претензий к администрации. Я сказал, что мне сейчас не до администрации. На вопрос: бывают ли у меня врачи, ответил, что людей в белых халатах с 27.11 не видел.

4.12. Со мной беседовали по поводу «лишних вещей», я написал доверенность и заявление на передачу ненужных шмоток родственникам.

5.12. Мне сообщили, что доверенность отправлена в Мосгорсуд, где и должны ее получить. В эти дни мне улучшили освещенность, выдали новый веник, совок, ведро. 4.12. Зачитали ответ из Мосгорпрокуратуры за подписью Попова от 28.11 на мое октябрьское заявление: никаких нарушений… письма не пропадали… медпомощь оказана… с «положением» ознакомили и т.д. 3.12 я написал заявление Подрезу с просьбой сообщить вызвал ли он адвоката, как я просил его в своем недавнем заявлении. Ответа не последовало.

5.12. В заявлении Подрезу я сообщил, что передачу от родственников не приму до окончания голодовки.

8.12 Меня пытались (весьма настойчиво) отправить в баню, несмотря на мое явно неподъемное состояние.

10.12. Около четырех часов дня зачитано извещение из Мосгорсуда от 9.12: на разрешение свидания с женой. Вечером я направил заявление Подрезу, в котором сообщил, что в связи с решением вопроса, по поводу которого я объявлял голодовку, с 11.12 я ее прекращаю.

11.12. Вызван к начальнику медсанчасти, он расспросил меня с какого числа, как я голодал, когда начал принимать пищу, как себя чувствую, измерил давление, пульс, прощупал живот, прослушал легкие и сердце. После чего спросил нет ли у меня к ним просьб и жалоб. Я проинформировал его о том, что фельдшер во время дежурных обходов мою камеру «обходит» мимо, и попросил каких-либо средств, стимулирующих выделение желудочного сока. Начальник все записал и посоветовал обращаться к своему терапевту и фельдшеру, им, дескать, на этот счет будут даны соответствующие указания.

Фельдшерица ко мне в этот же день заглянула, записала все мои просьбы и сказала, что сообщит о них терапевту. Сама же она без терапевта выдать мне ничего не может. Больше я этих «медиков» не видел (по состоянию на 15.12 утро).

«Обманули и оставили в совершенных дураках»

<…> Итак, вся эта история c разрешением свидания оказалась прекрасно разыгранным фарсом, в котором мне была отведена роль дурачка. Чтобы все стало ясным, я вернусь к событиям 10 декабря. Где-то около четырех дня в форточку кормушки заглянул вертухай с квиточком от передачи, что несколько меня удивило: обычно дачки разносит хозобслуга, вертухая с квиточком я послал куда подальше, сказал, что голодаю и попросил вернуть дачку отправителю. Вертухай пообещал все в точности исполнить. Т.е. вызвать лицо, сделавшее передачу, и сообщить, что я от дачки отказываюсь.

Иллюстрация: Аня Леонова / Медиазона

Спустя минут 15–20 подоспела и вертухайка, «разносящая» корреспонденцию. Она и зачитала мне извещение из Мосгорсуда (именно так мне было сказано) о разрешении свидания. Я записал исходящий номер и дословно все, что она мне еще раз по моей просьбе повторила. После чего отправил заявление Подрезу о снятии голодовки с 11 декабря, в связи с решением вопроса. Об этом меня специально попросил дежурный по корпусу. Передачу мне принесли поздно вечером и я ее, естественно, принял. До понедельника я спокойно ждал развития событий, а в понедельник на всякий случай решил, что пора бы им и поторопиться и записался на аудиенцию к Подрезу.

Попал я к нему на следующий день, т.е. сегодня, 16.12. Подрез сделал очень серьезный вид, как бы усиленно пытаясь понять, чего я от него хочу. Потом сказал, что если разрешение дал Мосгорсуд, то он и должен сообщить об этом родственникам. Я попросил более определенного ответа. Тогда принесли мое дело и по нему «выяснили», что никакого извещения Мосгорсуд мне не присылал. А за номером, который я записал, числится какая-то странная бумажка об отправке в Мосгорсуд чего-то, связанного с моей просьбой о свидании. Но что именно? Я никаких писем в те дни не отправлял. Подрез долго думал и сказал, что, по-видимому, была отправлена справка о состоянии моего здоровья (?!), но какая справка? Во время голодовки меня никто не только не осматривал, но и о состоянии здоровья не спрашивал?

Короче говоря, истинную подоплеку всей этой истории восстановить несложно. Возвращать передачу значило поставить в известность вас о том, что я голодаю. Значит, надо было как-то заставить меня эти продукты принять и подпись мою на квиточке заполучить. И тут появляется вертухайка с «извещением». Обманули меня самым наглым образом и оставили в совершенных дураках. Что мне теперь делать? Начинать новую голодовку, когда я в себя не пришел от только что законченной? Самоубийственно.

Вдобавок Подрез, покопавшись в моих бумагах «удивился» почему я еще нахожусь в Бутырке и распорядился записать меня на этап, на Пресню. В том, что они отправят меня отсюда немедленно, как только я заикнусь о новой голодовке, можно не сомневаться. А могут отправить и без голодовки. Ну что ж, я решил не валять дурака и подождать до понедельника — вторника. Независимо от дальнейшего хода событий, опыт я получил бесценный и надо постараться его зафиксировать. Не знаю, успею ли? Если дадут передышку до понедельника – успею. А так, посмотрим.

Валерий Абрамкин, декабрь 1980. Бутырка

«Медиазона» сердечно благодарит дочь Валерия Абрамкина Катю за разрешение на публикацию «лоскутков» и кропотливый труд по их расшифровке.