«Он меня душил, а я увидела нож и ударила его. Так и попала в тюрьму, где провела пять лет, ужасных пять лет»

На свободе

«У меня очень дружная была семья» — «А в 12 лет меня пытался изнасиловать мамин любовник» — «Она сломала ему череп сковородкой на Новый год» — «А он сам с Чечни, крыша у него ехала и руки распускал» — «Я терпела, терпела, не вытерпела и зарезала его»

У меня очень дружная была семья. Она у меня и сейчас есть. У меня отца не было, я росла одна. Отцов у меня было очень много всяких разных. У нас была трехкомнатная квартира. Ну, там я могла уйти и не видеть — вернее, меня изолировали от конфликтов, от пьянок. Я этого всего не видела, слава богу, и не понимала. В основном это было ночью, ну, поздно. Я была таким увлеченным ребенком и дома практически не была. Спорт, школа, продленки, библиотеки… И когда мама разменяла квартиру, мы переехали в другой город в однокомнатную. Ну, естественно, все было у меня на глазах лет до 14, наверное. Нет, до 12 лет я это воспринимала все спокойно. Ну, не обращала внимания, не впитывала.

А в 12 лет меня пытался изнасиловать мамин любовник. В общем-то, можно сказать, в этот момент я повзрослела сразу. В четырнадцать начала убегать из дома и из-за побоев матери, и из-за пьянок, ну, и не от хорошей жизни. Меня возвращали с милицией, я опять убегала. В общем-то, с этого такая моя жизнь и началась. Сама начала пить. Пьяные компании, гулянки, дискотеки. Могла сутками дома не появляться… ну, уже, в общем-то, можно сказать, вела такую же жизнь, как и мама.

В 15 лет она выгнала меня из дома. Я училась тогда в училище. И как бы меня приняли родители моего молодого человека. До 18 лет я жила с ним, у него, а в 18 лет его мама, так как у меня тоже был ужасный характер, собрала мои вещи и говорит: «Давай, прощаемся». Вот и опять я поехала к маме. Естественно, мама нашу квартиру сдала и жила у мужчин. Ну и, короче, получилось так в итоге. Сколько, не знаю — полгода, наверное — прошло, мама со своим мужчиной разошлась, поругались, что-то у них там случилось. И где-то через месяц я начала жить с тем мужчиной, родила от него ребенка. Мама, ну, как бы не могла мне простить этого. То, что я жила с ее мужчиной. Потом выяснилось, что она его очень любила.

Я ее не понимаю, конечно, на самом деле, ее любви такой. Их связывали в основном пьянки. Со мной он не пил достаточно долгое время: пока беременная была, до 5,5 месяцев ребенку, значит, он не пил. Потом он опять начал пить тайком. Я собрала вещи и ушла, естественно. Потому, что я уже не пила вообще. У меня на первом месте было все для ребенка, практически даже не курила. И опять уехала к маме, а там уже пошло все по наклонной. Там я встретила своего мужа единственного. Я вот за отцом ребенка замужем не была. Все вот нормально было. Я не работала. Он работал, содержал меня, своего, ну, чужого ребенка. На самом деле все было хорошо, опять же, пока мама не влезла в наши отношения.

Она сломала ему череп сковородкой на Новый год, и он остался инвалидом. Так как я не стала давать показания против матери, мы разошлись, естественно, потому что он простить мне этого не мог. И вот когда мы разошлись, я начала очень сильно пить. Я уехала из дома с ребенком, снимала квартиру. Работала на овощебазе кладовщицей, разрывалась. А квартиру снимала у женщины, которая пьет. В общем-то, я этим ей и платила. Ну, продукты и выпить. И вот там познакомилась с потерпевшим — сожителем.

Вначале все было нормально. Потом выясняется, что он, оказывается, вообще альфонс. Ну, вначале делал вид, что он работает. Уходил, как будто на работу. В итоге я его кормила, поила. Вот они вместе с этой соседкой пили. А он сам с Чечни, крыша у него ехала и руки распускал. Я терпела, терпела. В один прекрасный момент, в общем-то, не вытерпела и зарезала его. Причем с одного удара. Я, в общем-то, даже не ожидала и не хотела. Но там была такая ситуация — он меня душил, а я как раз увидела нож сбоку, вот и ударила его. Так и попала в тюрьму, где провела пять лет, ужасных пять лет в колонии. В 2003-м, в октябре, меня закрыли. Три месяца назад в октябре я освободилась (интервью Евгении записано в 2008 году — МЗ).

В СИЗО

«Завезли ватин с клопами, я спала на полу под лампой, потому что на свет они не вылазят» — «Мы сидели напротив "пресс-камер", где выбивают показания у девчонок» — «Прошу этапировать меня в колонию…»

Камеры разные — есть на 30 [человек], вот есть шесть, десять, 18. Я в основном в больших была, где 28–30 человек. Очень душно, а летом еще заедают клопы. Вот я была на третьем этаже, там рядом «швейка» (швейная мастерская — МЗ), и завезли ватин с клопами и, естественно, все эти клопы побежали к нам. Вот я спала вообще на полу под лампой, которая все время горит у двери. Потому что иначе они заедали. Они нам спать не давали вообще. А на свет они не вылазят. В темноте только выползают. Вот прожарки делали, и все равно ничего не помогает. Они в шконарях где-то прячутся. Зимой их нет, потому что холодно. А вот летом, когда жара, их там полно!

Болезней на самом деле очень много там всяких разных, и кожных, у девчонок. И у меня самой псориаз. Очень тяжело в этой камере вообще, потому что не помыться. Раз в десять дней в душ выводят, а в камере, например, 30 человек, жара 30 градусов. Там и так дышать нечем, и еще когда начинаешь мыться, то это все испарение. Не постирать толком. Договариваемся там по три вещи по очереди как-то стирать, потому что иначе условий вообще никаких. Это уже после ремонта. А до ремонта, говорят, еще хуже было. Я просто не попала туда, слава Богу. А потом уж девчонки приезжали, рассказывали, что было переполнено так, что по очереди спали даже как-то там, потому что народу заталкивали столько, что мест спальных столько нету. И на стеллажах, и на полу люди спали. Я говорю, мне повезло, потому что были как раз поправки, когда меня посадили. И, в общем, много народу уходило. И в зоне очень много народу уходило. Как бы даже пустые места были вообще в секциях, а сейчас зоны переполнены, вот когда я освобождалась.

Иллюстрация: Аня Леонова / «Медиазона»

Я на швейном предприятии работала. И швей было мало, я быстро так всему научилась, что меня ценили на работе. И сам этот начальник, он меня снимал с этапов на колонию, потому что шить было некому. И вот в апреле меня судили, и 24 августа я уехала в колонию уже сама, потому что, ну, в закрытом помещении очень тяжело вообще. И сидеть, и находиться там, и смотреть на все это. Тем более, что мы сидели напротив «пресс-камер», ну, вот где выбивают показания у девчонок. И все это все равно слышишь, впитываешь, видно это все. Ну, как бы нормальному человеку на это смотреть тяжело. Я начала из камеры писать заявления: «Прошу этапировать меня в колонию…» Неделю, наверное, я где-то писала. Просто оперативники посмотрели и поставили меня на этап, потому что в последнем заявления написала: «Я буду жаловаться в вышестоящие организации. Прошу обратить внимание на мои просьбы». И вот меня этапировали. Так бы я еще, не знаю, еще бы год там просидела до первой комиссии.

Колония. Быт

«За полчаса надо успеть сделать все. Все убрать, кофе попить» — «Заваривают всегда в кружке, и по кругу по два глотка все пьют» — «Когда я только туда приехала, зиму мы жили на кислой капусте» — «Вода до четвертого этажа не доходит, так мы воровали воду из фонтана» — «Магазина нет, зато банки они вскрывают, сигареты ломают» — «Туфли, которыми убить можно»

У нас было общежитие четырехэтажное. В этом общежитии восемь, да, восемь отрядов. Пополам поделили как бы. Вот одна «галера» на два отряда и секции. Ну, где-то 56 метров, например, секция, там 28 человек. Вот двухъярусные шконари. Ну, примерно секций пять, в отряде 140 человек.

Рабочий, например, день. В шесть подъем. Раньше было в семь. Сейчас в шесть подъем. Там носишься быстро, потому что надо это все… вот в 6:20 проверка, построение. Даже в 6:30. Летом это происходило все на улице. Это надо тебе собраться, одеться, заправить кровать за полчаса, значит, почистить зубы, попить кофе, потому что, значит, ты ходишь вот так — засыпаешь. И, значит, в половину выводили всех на плац, строили, потом зарядка. С зарядки ты приходишь, это минут десять восьмого. В 20 минут тебе уже надо быть в столовой. И все. Ты уже в зону не возвращаешься, потому что ты идешь на работу.

За эти полчаса надо успеть сделать все. Все убрать, кофе попить. Там есть комната питания. Ну, вот на отряд, вот именно у нас. Раз, два, четыре-пять розеток всего на 140 человек. Если кто успел, тот успел. Но это надо вставать, естественно, раньше, чем шесть часов. Подъем вообще официально в шесть, но кто полпятого встает, чтобы умыться там, опять чтобы не бегать. У меня не получалось. Я вставала в шесть, а то и в 10 минут седьмого. Потому что иначе ни кофе, ничего мне уже не надо. Мне лишь бы выбежать в полусонном состоянии. Вот, и в девять мы приходим с работы. Опять же беготня.

Кофе, там, в основном, пили в компании. Да, по три–четыре человека. В основном же пьют все с одной кружки. Как бы обряд такой, скажем так. Кофе заваривать всегда в кружке, и по кругу по два глотка все пьют. Я сама была удивлена, когда я попала только в тюрьму, в камеру. И там у девочки, у ее сына был день рождения. И она говорит: «Сейчас мы попьем кофе» — и делает одну кружку. Я думаю, вот ненормальная. Она, значит, попьет кофе, всех соблазнит. «Сейчас мы попьем кофе». Я смотрю, смотришь со стороны, там начинают по два глотка, и начинаешь делать так же. Я даже не могу объяснить, откуда это все, как-то, может, объединяет такое. Не знаю, почему. И как бы вот, если с человеком отношения плохие, я, например, с ним пить не буду. Или если с человеком ты поругался, и человек, чтобы помириться с тобой, он может подойти и предложить попить кофе. Это уже считается знак примирения. Ну вот как водку с одной бутылки же пьют. Я имею в виду, одну бутылку ставят на стол и всем там разливают. Вот это примерно то же самое, потому что водку ты тоже с кем попало пить не будешь.

Мы, в основном, вот вдвоем пили. И то, вот если она раньше вставала. Она вообще очень рано встает. Она делала кофе мне, будила меня. Если она проспала — все, мы без кофе оставались, потому что мне не подняться. Вот как это у меня. Я вообще «соня» сама по себе. Вот это вот рабочие дни проходили. Ну, ты их не замечаешь.

А вот два выходных. Подъем так же, в общем-то. Потом у тебя свободного времени — не знаешь, куда его девать. Потому что телевизор есть, но там очень мало места и туда не попасть. Вот. Ели, готовили. Единственное, например, нам сопрут картошки со столовой сырой. Ну, там мы могли суп сварить на кипятильнике. Опять же это все покупается, это все продается. Сигареты, кофе. Вот. Можно было договориться. А так, ну, вот как бы… одна посылки получала, вот. Плюс магазин, вот пока еще было там, мы закупали что-то, там банки какие-то. Готовили.

А если, например, ничего нет, то ходишь в столовую. В последнее время там более-менее прилично стали кормить. А когда я только туда приехала, зиму мы жили на кислой капусте, вообще ничего не было на завтрак, на обед и на ужин. Когда варили кашу — это был праздник просто. Мы летели в столовую все. Вот. Потому что вот эта кислая капуста воняла, от нас даже уже. Настолько ее было много, и больше не было ничего. Там, видно, вообще с финансами были проблемы, потому что и зарплаты были маленькие. Как бы вообще не обеспечивалась эта зона в финансовом плане. А сейчас и мясо завозят, и достаточно прилично готовят, что вот можно [жить] девчонкам, которые не «греются» в колонии, и нет возможности купить в магазине что-то там. Ну, по большому счету, и этого не хватает, потому что порции очень маленькие, и все равно к вечеру девчонки хотят есть, и они вот этот хлеб сухой жуют. И все равно стараются как-то друг другу помогать. Есть, кто хорошо «греется». Они, там, подойдешь — выручают. Кто просто так дает, у кого в долг займешь.

Ну и девчонки как бы, и мы в выходные занимаемся: ну, кто читает, кто там вяжет. Как бы такого, времяпрепровождения какого-то запрограммированного там нет. Единственное, что во время подъема вот с 6 утра до 10 вечера нельзя сидеть на кровати, там, лежать, спать. Ну вот запрещено режимом. Ну, естественно, все лежат и спят. Милиция (надзиратели, сотрудники администрации — МЗ) гоняет периодически.

Там есть, конечно, девчонки, кто участвует, концерты делают, там, репетиции какие-то, это вот кто хочет. Я на эти концерты редко ходила, потому что на самом деле там такой бред. Ну, смешно смотреть, когда 30- или 40-летние рецидивисты, убийцы, скачут на сцене, как маленькие дети, и несут такую ахинею, потому что правду показывать нельзя, естественно. Хочется пошутить над всем, что происходит в колонии, но это не одобрят. А вот эти детские КВНы… ну, может, им весело. На самом деле смешного там ничего нет по большому счету.

Вот, ну, [выходные] проходят в чтении, скажем так. Библиотека в основном сдается, вот. Приходят с воли девчонки. Там девчонкам — книги. Они освобождаются, сдают в библиотеку. Очень редко там благотворительные какие-нибудь присылают. Но в основном там то, что кто-то из дома, может, из милиции кто принесет, уже это прочитано, кто чe может. Нет такого, специально чтоб закупали. Библиотеки там такой нет. Единственное, что, да, оставляют. Вот мы сами освобождались, оставили там сборник Куатье. Вот сами осужденные, освобождается кто.

А так, конечно, сложно. Холодная вода до четвертого этажа не доходит, доходит только ночью, а горячая тем более только ночью, потому что напора не хватает. Было время перед моим освобождением, когда мы даже мылись на улице, потому что люки переполнены, все везде течет. Там насосная сломалась, воды нет. Мы где-то в колодце воды наберем, кипятильниками ее нагреем, на улице помоемся. Даже такое было. Я прям вот счастлива была, когда освободилась. Зато у нас соорудили фонтан. Это самое нужное было на тот момент, наверно. Так мы воровали. На нас даже милиция орала: «Девки, оставьте фонтаны, потому что уж вода циркуляр. Девки, оставьте хоть немного воды в фонтанах». Потому что все настолько обозлились, что даже милиция уже нас не останавливала. Мы шли с работы, ведрами набирали в фонтане, шли там к себе, грели и мылись, потому что они тоже люди и понимали, что это невозможно. Ни попить, ни поесть, ни помыться без этой воды. И вот очень долго они ремонтировали этот насос.

Много там всего такого. Таких нюансов, которые, вот, например, рассказываешь людям, вот что с воли, они не понимают, как это так можно, одним тазиком помыть все тело, который выдают в бане. И то в эту баню еще попасть надо. 200 человек «рабочки», к примеру, заканчивается рабочая смена в девять. В десять у нас отбой. Это ты должна выйти с фабрики, зайти в дом, переодеться. Пойти в баню помыться, а в баню надо попасть, потому что «рабочки» 200 человек выходит одновременно, а в бане, по-моему, десять душей всего, из которых еле-еле течет вода. И как ты будешь мыться, это никого не волнует.

Я мылась ночью. Мне было так проще. Я мылась вот в нашей мойке ночью. Потому что как бы я давно там находилась. Мне было все равно, кто мне что скажет. Даже если милиция придет, допустим, там раньше десяти. Вернее, проверка в одиннадцать, раньше одиннадцати если они приходят. Вот они открывают двери. Я говорю: «Вот не помоюсь пока, не выйду». Как хотите. И они уже меня знали. Многие смены входят в положение, что на самом деле до четвертого этажа вода только после десяти доходит вообще горячая. Вот, кто со смехом относится, а были и такие, что и рапорта писали за это. Вот как бы в большинстве случаев более человечно понимают это. Даже и ругались мы с ними. Но им проще нам не написать рапорт, чем они будут выслушивать всю общественность, потому что мы все вместе пойдем и начнем за этого человека говорить, что так нельзя, вы поймите там. Ну, давить на жалость. Им проще сказать: «Ладно идите, чe вы, подумаешь уж!». Потому что мы все равно уже не отстанем. Ну, мы как? Понимаем, что мы правы. Если они не могут сделать нам быт, обеспечить, значит, терпите такое. Не знаю, как это сейчас будет с этим. Вроде, говорят, что насосы собрались менять. Когда это все будет, неизвестно, непонятно.

Магазин кое-как работает. Я освободилась с тремя зарплатами в октябре. Уже два месяца мы в магазин не ходили. И вот как бы с октября, а сейчас январь, девчонки сходили один раз перед Новым годом в полупустой вообще. Они мне рассказывали, что не было практически ничего. Магазина нет, зато банки они вскрывают, сигареты ломают. Это у них новый приказ. Ну, им все равно, что, в общем-то, они этим не обеспечивают людей, и в тоже время в передаче они все это портят сами. Что вскрытые банки держать негде. Там два холодильника на весь отряд, примерно 140 человек. Ну, дай Бог, к половине отряда ездят [родственники]. Только их все равно не хватает, этих холодильников. А съесть, там, десять банок за один раз, это, я не знаю, надо накормить всех, наверное, чтобы съесть. Так что там вообще полный дурдом!

Были запрещены одно время еще крема, гели, шампуни. Только в прозрачных бутылках. Неважно, что хорошие шампуни, в основном, в непрозрачных. Вода с кусками ржавчины. Естественно, волосы у девчонок лезут. Их не расчесать, потому что они, как солома, вот, без бальзама. А остальное, вот, что более-менее там из косметических средств, вот единственное — крем для лица один, крем для рук, для ног — один. Вот так вот в тюбике именно чтоб было. Ничего дорогого для ухода за собой там просто не разрешалось. Разрешили только недавно. Причем запретила это начальник отдела безопасности. Она и сейчас есть. Вот запретила все это она. Хотя она сама, в общем-то, женщина и должна понимать, что это нужно. Нет, ни в какую. И когда ее сняли с начальников отдела безопасности, все сразу разрешили.

Там на самом деле столько всего. Вот, к примеру, выдают форму одну, один комплект: пиджак и брюки, а ты должна в ней, значит, быть и на работе, и на проверке, и в доме. И неважно, что у тебя один комплект, и ты, возможно, шьешь ватин, а еще лучше стекловату. Вот стекловолокно мы шили одно время. И их не волнует абсолютно, что форму надо когда-то стирать, сушить, а сушить негде, потому что одна маленькая сушилка на весь отряд. А когда сушили на улице, этот ангар освободили. Там теперь у нас делают летнюю эстраду. Сушить людям, в общем-то, еще негде, потому что в сушилках батареи не работают. Летом отопление вообще же отключают. И неважно, где это ты будешь сушить. Самое главное, ты это носи, а как уже ты будешь стирать — это твое дело. Причем пишут рапорта за неопрятный вид.

Мы приспосабливались. Воровали на фабрике материал, шили себе второй комплект формы. По-другому никак. Хорошо, что в нашем отряде отряде закройный цех тоже живет. С ними можно как-то было договориться. Вот, например, тебе дают материал на два комплекта. Ты шьешь себе и ей… И я вообще не представляю, как они работают в форме этой. Жарко в ней. Это ж такой материал, как спецовка, плотный. Куртки из таких шьют. Вот роба. В ней очень жарко. И в цехах, и в закройном. И пытаешься как-то раздеться. Тут же одеваешься, когда только появляется милиция на этаже.

С обувью там проблема на самом деле. Это вообще главная проблема там. Привозят, ну, видно, делают где-то тоже в тюрьме. Скорее всего, в мужской, где-то рядом. Привозят туфли, которыми, ну, не знаю, — убить можно. Ну, туфли еще более-менее, а вот привезли ботинки — кирза самая натуральная. И вот так девчонки и в мороз в кирзовых стоят, и в жару девчонки в них, потому что у них нет обуви, чтобы переодеть летнюю, и, естественно, ее никто не выдает. Тапочки такие военные вот, крест-накрест на тонюсенькой подошве, в которой, если пойти на проверку, об камень на плацу можно просто разбить реально ноги. И никому нет дела, что есть люди, у кого вообще ничего нету. Опять же спасаются вот так — у кого-то что-то там есть лишнее, кто освобождается отдают. Вот выручают. В этом плане девчонки вообще молодцы все без исключения, даже самые противные, самые пренеприятные. Даже начинаешь им говорить, что надо помочь. И нет такого, чтобы у них было три пары обуви, она, например, их не носит, чтобы она их не отдала человеку, который на самом деле нуждается. Вот более человечны как бы в этом плане. Ну, есть в людях что-то такое, входят в положение других.

Иллюстрация: Аня Леонова / «Медиазона»

Колония. Медицина

«Вот, например, гинеколог, это вообще самая маразматичка» — «У меня гнили уши» — «У вас в карточке записано, что вы здорова» — «Больше половины колонии ВИЧ-инфицированных»

С медициной там плохо, там ее нет. Там вообще практически ничем не лечат. Зубы там только рвут. И то врач приезжает раз в две недели. Когда она в отпуске, естественно, все дутые, все с флюсами, потому что холодная вода, потому что сильно промерзают, на улице мылись и так далее.

Вот, например, гинеколог там. Она же по совместительству и начальник. Вот это вообще самая маразматичка. Вообще там ужасный человек! На ее счету вообще столько смертей в колонии. Пример. Женщина жаловалась на сердце. Ее дежурный врач положила в санчасть. И вышла начальник санчасти на неделе, вот эта вот. Она начальник санчасти и по совместительству гинеколог. И она говорит, что нечего тут лежать, вы все прекрасно выглядите, и выписывает ее в отряд. И после проверки женщина умирает от сердечного приступа.

Вот и сколько людей уезжает с онкологическими заболеваниями. Потому что ходят к ней как к гинекологу. Там у меня болит, там у меня это. Она посмотрит. «Да все у тебя нормально». Она даже не ставит на этап, на МОБ (межобластная тюремная больница — МЗ), чтобы ее ездили и проверяли. Ни таблеток никаких не выписывает, ничего. Вот двух, нет, трех человек я знаю, кто вот раковые больные.

И таких случаев уйма на самом деле. Мало того, что мерзнем в 30-градусный мороз на плацу, и после этого, естественно, все женщины мучаются, все к ней идут, а она ничем не помогает абсолютно. Она даже, ну, вот по идее должен раз в год проходить осмотр, как я это понимаю. Этого осмотра нет. Если только ты придешь, добьешься, чтобы она тебя посмотрела. Я-то прекрасно знаю, что она все равно скажет, что у тебя все нормально, иди. Она вообще не занимается тем, чем она должна заниматься. И когда ее очень разозлят, она говорит, что я вообще не гинеколог, я начальник санчасти, нечего ко мне ходить.

Из постоянных врачей там терапевт. Тоже он немножко с отклонениями. Он отдал приказ — с температурой 37 не давать больничных вообще. Если 38 у тебя есть — да, могут выпустить с фабрики. А с 37 они считают, что ты можешь и работать 11,5 часов. Их не волнует. С 35,4 градусов, я помню, пришла. Мне было ужасно плохо. Мне не дали больничный даже на один день. Хотя я им объяснила. Я говорю: «Вы понимаете, что я упаду, ну, я себя плохо чувствую». Или когда приходишь мерить давление, они говорят, что в таком возрасте не может быть давления. Ты еще слишком молода. А то, что это может быть хроническое, это их не волнует. И такого очень много.

Психолог там или психиатр, кто, я так и не поняла. Он вообще вечно пьяный. Причем он дышит на тебя перегаром так, что хочется попросить закусить. Ну, естественно, уже ты приходишь и тебе ничего не надо вообще. И все, в общем, в этой санчасти больше никого нет. Вот инфекционист еще один. И три санитарки.

Единственное, раз в две недели приезжают врачи с МОБа. Хирург приезжает, окулист, невропатолог. Вот они более-менее вменяемы. Но к ним попасть очень тяжело. И то по записи, потом вызывают. И там по 100 с лишним человек записываются, естественно, вызывают часть.

У меня гнили уши, там от воды у меня начался микоз, ничем было не вылечить. Где-то, наверное, месяцев восемь я мучалась. Поставлена была на этап. Меня все никак не этапировали на МОБ. Причем этап с госпитализацией, потому что мне совсем плохо было. И в итоге, когда меня привезли на МОБ, мне сказали:

— Мы вас госпитализировать не имеем права.

— Почему?

— А потому, что у вас в карточке записано, что вы здорова.

То бишь вот этого листа, где я, ну, поставлена вообще на госпитализацию, где вообще стоит мой диагноз, там его просто нет. Я приехала обратно в колонию. И пошла. У нас тогда еще временно работала дерматолог, бывшая патологоанатом. И вот она говорит: «Я, — говорит, — тебе могу сказать, чем я сама вылечила, вот что у меня было такое, салициловым спиртом. Но, — говорит, — сразу предупреждаю, что серы в ушах у тебя не будет с год, наверное. Это, — говорит, — очень больно». Я говорю: «Мне уже все равно». Мне выжгли это все. Как бы только этим спаслась и больше на МОБ больше никуда уже не ездила. Ну, слава Богу, помогло. Потом, когда у девчонок начиналось такое, я говорю: «Девки, идите и просите салициловый спирт. Больше ничего вам тут не поможет. Даже, — говорю, — не пытайтесь».

Больше половины колонии ВИЧ-инфицированных. Правда, вот, последнее время как бы приезжают с реабилитационного центра, берут у них анализы, смотрят иммунитет, ну, на контроле у них. У кого-то низкий иммунитет, и с фабрики списывали и терапию они пили. У меня вот подруга. У нее, когда она приехала в колонию, она буквально умирала. У нее иммунитет был 90. Она постоянно спала. Вот вялая, там, и так далее, и ей подняли. И вот сейчас у нее, по-моему, 700. Вот за счет этой терапии. Она прекрасно себя чувствует, видно, что человек такой, прям ожила. И вот много людей тут, помогают им. Вот единственное, что ВИЧ-инфицированные, там прямо очень хорошо к ним относятся внимательно. Так-то с медициной вообще все плохо. А у них свой отдельный врач, ну, такая квалифицированная, и она как человек нормальная, вообще их прям как детей любит. Ну, когда ты здоровая приходишь к ней, она может и гаркнуть на тебя, что типа я совсем по-другому поводу здесь.

Колония. Работа

«Мы сутками работали. На самом деле, как рабы» —«Меня перевели на фабрику в бригадиры» — «Зарплата у меня была достаточно большая» — «Мастер свободный. Очень хорошая женщина на самом деле»

Когда я приехала в колонию, то где-то года два я отработала на том же предприятии, что в СИЗО, только уже в колонии. Мы сутками работали. На нас уже не обращали внимания, потому что мы вечно невменяемые, мы вечно полусонные. На самом деле, как рабы. Там этот начальник, он сам цыган. И вот он — лишь бы денег заработать. И все равно ему, как это все достается. Он о людях не думает, он думает только о себе. Так что через три года меня уже в отряде забыли вообще, потому что нас никто не видел. Мы постоянно работали.

Потом это предприятие закрыли все-таки. Начальнику надоело смотреть на нас, умирающих на работе. Нас всех перевели на фабрику. Сейчас это там как бы главное предприятие. И то сейчас тоже всех сокращают. На фабрике два [дня] через два. Меня саму перевели туда в бригадиры. И вот эту всю бригаду, которая была у нас на предприятии первом, целиком перевели. Освободили для нас ленту. Вот мы там работали и даже первые места, помню, занимали как-то. Но на самом деле девчонки ко мне просто очень хорошо относились. Как говорила начальник отряда, что 11-я бригада работает только из страха потерять «имя», то есть меня. Вот, ну, молодцы!

Все у нас на отношении как бы. Я вот всегда ругалась, когда начинали они друг другу какие-нибудь козни строить, потому что тюрьму в тюрьме себе не устраивают. Самая человечная бригада, как говорили мастера, одиннадцатая. Ну, просто все на отношении. И девчонки на самом деле у нас такие, можно сказать, даже любовь друг к другу была чисто по-человечески, что они видели, что они кому-то нужны.

И зарплата у меня была достаточно большая. Вот четыре, четыре с половиной, пять [тысяч рублей]. Для тех мест это много! Я была бригадиром, плюс я шила больше 100%. Ну, вот у меня скорость большая. Например, с бригады, ну, не ходила, не рулила, как многие делают. А я вот вместе с ними сидела и шила. А девчонки у меня, они по 100 рублей получали, ученицы, и по 200. Вот кто давно уже работает, четвертый разряд, вот тоже за тысячу, за две. А сейчас сократили зарплату, премии убрали вообще, 570 рублей в месяц. Это вот для меня. Я бы, я не знаю, слава Богу, что я освободилась. Я бы сошла с ума, потому что за 11,5 часов, ну, 23 часа за два дня — это очень мало, очень. Мало того, что работы у них там с этим кризисом мало очень. Зарплаты сократили вообще. Магазина нет. А если сейчас и будет, я даже не представляю, на что покупать. Там все посокращали. Когда я была, мне еще повезло. У нас был большой заказ, мы шили одну и ту же продукцию, и девчонкам как бы хорошо все выходило.

Мы там [деньги] раскидывали так, чтобы более-менее получали они. Вот, например, кто учеником приходит. Возможно, они даже приходят и шить умеют. И хоть какие-то проценты они зарабатывают, но так как она ученик, эти проценты сгорают. Ей просто платят ученические три месяца. Ну, просто договаривались, что она свои проценты отдает швее. И швее хорошо, и она со своей зарплаты ее отоваривает на определенную сумму, как бы вот практикуется это, и в бригаде проценты остаются. Я это все рассчитывала, подсчитывала. Но это сразу решение мастера, с мастером все обговорено. Если кто-то что-то там не хочет, он может сказать: «Нет, я не отдам». Пожалуйста, забирай, потому что это не проблема.

Мастер свободный. Тоже очень хорошая женщина на самом деле. Работала тоже в оперотделе, дочка у нее оперативница, но она человечная вообще. Она сама говорит: «Девки, как вы выносите все это?!». Ну, она уже в возрасте женщина. Тоже постоянно то яблочко принесет, ну, с добротой. Я у нее вообще как дочка была. Прямо она очень хорошо ко мне относилась. Вот как родной какой-то человек такой. Просто мало там вот этого тепла.

Иллюстрация: Аня Леонова / «Медиазона»

Колония. Люди

«Я такая тихая, спокойная, а черт меня знает. Побаивались меня» — «Скажем так, с милицией я не общалась» — «Конфликты в основном из-за отношений. Языки настолько у всех поганые» — «Она била девчонок новеньких. За то, что те не хотели мыть коридор» — «А сейчас у нее гниет рот. Все говорят, что ее Бог наказывает, за то, что рот поганый»

Отношения с другими у меня складывались нормально. Я настолько, ну, спокойная, что вот если меня не касается. Не трогайте меня, и я вас трогать не буду. Так как я уже занимала к тому времени, когда закрылась, ну, достаточно, ну, скажем так, положение в общественности, так как я бригадир. Меня вообще не трогали.

А те, кто приезжали посильнее характером, были у нас такие дамы, ну, многоходы, так их называют. Они там сразу чувствуют себя, как в своей тарелке. Они старались меня не трогать, потому что не знали, чего от меня ожидать. Я такая тихая, спокойная, а черт меня знает. Может я побегу там, устрою им сладкую жизнь. Так что побаивались меня. Поэтому меня, в общем-то, никто не трогал.

С начальниками отряда у меня вообще особый такой случай. Я не бегаю туда. Мы общаемся только когда им что-то от меня надо или мне, что касается бумаг. Вот, а так чтобы бегать со всякой ерундой, как бегают остальные… Я, скажем так, с милицией я не общалась. Только вот с такими, которые, ну, нормальные, есть на самом деле нормальные контролеры, с которыми можно просто поболтать. Они видят в тебе человека, ну, такую же женщину, как и она. А в основном контролеры, которые давно там работают, для них это, ну, не то что нелюди… даже не объяснить их отношения. Потому что, в общем-то, когда комиссия за комиссией пошли, их, скажем так, «натягивают». И они сами даже говорят: «Девчонки, не обижайтесь, ну, имеют нас, мы имеем вас».

Нет, конфликты были, естественно. Я сама раза два дралась. Первый раз подралась, меня как бы первую ударили. Я вообще подошла человека успокоить. Это было в секции. И девчонка вот с нашей бригады, у нее были проблемы с подругой. И вся секция начала ее успокаивать словами. Типа, да нафиг она тебе нужна, да только из-за передачи она с тобой, там, ну, давить, ей и так плохо, а они вот еще и давят на нее этими словами. Вот я и решила подойти ее успокоить. Предложила ей послать всех. А она подумала, наверное, что я послала ее, вот и ударила меня, и все, в общем, мы передрались. На самом деле очень серьезно, потому что нас разнимали человека четыре. Потом мы над этим вдвоем смеялись. Потому что она с фингалом, у меня щека болит, и как бы вот.

А было такое, что я подралась, когда у нас было такое, как это сказать… конфликт такой, чисто, ну, на отношениях, из-за отношений, и дневальная пыталась меня ударить. Она с замком бросалась на человека, с навесным замком, хотела ударить, вот и я защитила. Получилось так, что мы передрались с нею, и потом начальник отряда очень нас ругал. Ну, про лица общественности, лица отряда и такое. Вот, а так я старалась уходить от конфликтов.

Конфликты в основном из-за отношений. И вот на самом деле языки настолько у всех поганые. Бывает, такого наговорят. Очень часто конфликты, ну, из-за криминала, из-за неподеленного. Вот везут кому-то сотовый телефон, а второй об этом знает, и он для того, чтобы ему плюсик поставили, пошел рассказал об этом. Естественно, тот человек наказывает этого, и дерутся там не на жизнь, а на смерть, так что один уезжает в больницу областную. Такое тоже бывает.

В основном эти драки просто от напряжения. Просто все варимся в одном котле, и все равно это нервы. Там, например, пришла милиция с обыском. Причем знаю, что этот обыск незапланированный. Пришли в твою секцию, то есть ты тоже начинаешь искать и думаешь, кто вот мог навести и по какому поводу. Таким образом очень часто наказывают.

Вот, например, там была у нас девушка. Ее, можно сказать, не то что вся зона, но часть зоны ее боялась, потому что очень сильная духом человек. И она по головам пойдет, ни перед чем не остановится, лишь бы ей было хорошо. Ну, таких единицы на самом деле, вот таких, как она. Она прямо в «пресс-камере» старшей была на тюрьме, в ее камеру вообще очень боялись попадать. Пыталась такую же «пресс-камеру» устроить в отряде, когда она приехала. Ну, она поняла, что всех построить невозможно, начала всех наказывать. Мне просто повезло на самом деле, что я с ней не столкнулась. Может быть, потому, что она меня знает. Она освобождалась как раз, когда я приехала. В предыдущий раз она освобождалась, и она меня запомнила. В общем-то, опять вот из страха того, что неизвестно, куда я побегу и что я могу сделать, она старалась со мной как-то… ну, это самое. Единственное, что она била девчонок новеньких, было такое. За то, что те не хотели мыть коридор.

Но это они придумали там сами. Там порядки устанавливают в основном сами осужденные. И вот они придумали, что человек, когда приезжает в зону, он должен полгода, значит, мыть коридор общий. А приезжают люди иногда, которые не понимают, почему я его должен мыть. Но если мне за это дадут поощрение, я его помою, а так просто, почему я должна его мыть? На самом деле это нормально. Ну вот таких, естественно, заводили в сушилку, и они по голове получали. Ну и я постоянно, если эта девочка с моей бригады, я постоянно за них лезла, постоянно выгораживала. В общем-то, из-за этого меня общественность мало любила. Потому что я за своих! Они знали, что я просто пойду на что угодно.

И когда вот эта стала дневальной, это было как раз перед моим освобождением. Я понимала, что она из отряда сделает черти что. И я просто сама себе сказала, что дневальной она не будет. Я знала, что у нее есть сотовый телефон. Я знала, где она его хранит. И я просто перешагнула через себя, и я пошла, рассказала мастеру. А мастер на фабрике, она бывшая оперативница, вот и, естественно, у нее есть знакомые там. Я ей объяснила причину, она очень удивилась.

Говорит:

— Жень, ну зачем ты вообще мне это все рассказываешь.

Я говорю:

— Я знаю просто, что вы мне поможете. Ну нельзя эту ставить дневальной, потому что, ну, бедные девки. Они так-то не хотят домой с фабрики идти, а еще плюс такая дневальная.

И вот получилось так, что я со своей стороны сходила, а еще одна девочка, с которой мы вместе в зону приехали, она сходила со своей стороны. Прямо оперативно все. Что тоже ее удивило, потому что она знает, что мы никогда никуда не ходим. Мы вообще похожи с ней: спокойные, нас не трогай, и мы в своих углах сидим и никуда не лезем. И поплатилась как бы она. Ее закрыли в ШИЗО, ее сняли с дневальной. Там тоже повоевала она с администрацией, ну, получила свое, скажем так.

Она не знала, не узнала, что это мы. Она думала на кого угодно, только не на нас. Потому что, ну, она уже уверена, что мы такого не сделаем. Тем более, что она со всей душой прям с такими дружественными отношениями ко мне относилась, скажем, даже с каким-то некоторым теплом. Но она просто не ожидала, что это сделала я. И она до сих пор этого не знает. Как бы потому что сделано так, чтобы она не узнала. Потому что там есть люди, которым она может отомстить за меня. Ну, что вот она такая, вот получите. Ну и опять же бригада, которая там осталась. Она знает, как они ко мне все относятся. Причем когда я освободилась, ее взяли на фабрику в мою бригаду. Шила вместе с ними, работала. Вот, ну, скажем так, что мы ее наказали.

А сейчас у нее еще, не знаю, как это назвать. У нее вот чисто вот физическое состояние очень плохое, у нее гниет рот. Причем все уверены, что это не просто так, что именно Бог ее наказывает. Все говорят, что вот ее Бог наказывает, за то, что рот поганый. Слишком много наговорила и наделала. Скажем так, вера там есть все равно, что вот очень часто люди там начинают верить Богу. Вот именно с течением обстоятельств смотришь, что вот даже люди, которые тебе делали плохо, им это все возвращается.

Колония. Любовь

«Многие поменяли ориентацию» — «Есть такие, что от необходимости, за передачу» — «Пары, которые на самом деле на чувствах основаны. Я сама в паре» — «Смены, контролеры — они все знают, кто с кем, они знают это все» — «Рапорты писали, только когда реально видели вдвоем на спальном месте. Это очень злостный рапорт»

Конечно, женские пары были. Многие поменяли ориентацию. Ну вот, кто с большими сроками, они все равно находят себе половину, скажем так. И когда на самом деле с кем-то живешь, намного проще вдвоем справляться. Вот к кому ездят мужья, те вот сами по себе. А в основном одиночки, вот к кому никто не ездит…

Есть такие, что от необходимости, там, за передачу. Вот, например, она «греется». Она там ее в себя влюбит и все — пользуется. Очень много таких женщин мужеподобных, скажем так, что даже на самом деле непонятно, парень это или девка. Вот они именно и живут за счет этого. А вот те, которые первый раз и вот они идут именно по этому пути. В общем-то, им очень быстро крылья обламывают, потому что есть такие старые свои. И как бы новым тут делать нечего, и быстренько их выводят на чистую воду, когда там они начинают говорить: «Да вот я с женщинами на воле жила». Потом начинают как бы показывать фотографии. У нее два ребенка там. Одному, может быть, год от силы, другому два — погодки. Маленькие совсем. Естественно, ее начинают выводить на чистую воду.

И очень часто, конечно, пары, которые на самом деле на чувствах основаны. Я сама в паре. Ну, мы вообще одинаковые, мы настолько стали одинаковые потом, что нас даже путали. Ну, настолько вот мы… у нас привычки, повадки, мысли, у нас все вообще одинаковое, вот как одно целое. Вот и сейчас она там в колонии повторяет как бы мою судьбу. Ее тоже поставили бригадиром. И вот это она мне все рассказывает. Я ей говорю: «Господи, кого-то ты мне напоминаешь». Вот настолько мы хорошо понимаем друг друга. Ну, не столько даже интимная сторона в наших отношениях связывает нас, сколько вот именно духовная. Больше на этом основана, вот. Я общаюсь с ее мамой. Моя мама о ней знает. Ну, моя относится скептически к этому. Говорит: «Слава богу, хоть рожать не будешь». И вот мы как бы рассчитываем, что она освободится и мы будем вместе.

Потому что, ну, вот после вот этого… после того, как я отсидела за мужчину, можно сказать, меня даже не тянет. Только я отвыкла от этого всего от мужского, вот, внимания. Я, можно даже сказать, не то что не тянет, я боюсь вот этих серьезных отношений. Потому что это может кончиться тем же. Может получиться так, что я себя буду не контролировать. А так как он сильнее, значит, я буду находить выходы. Убрать что-то такое внутрь, что может привести вот опять к тому же. А мне это не надо. И мне очень хорошо. Я даже привыкла быть одна, вот. Мне вот единственно не хватает подруги моей, что она очень поддерживает меня.

Смены, контролеры — они все знают, кто с кем, они знают это все. Для них это даже своего рода сплетни. Там могут, как она там, мол, как она? Там, например, разодрались они между собой, пара, например, разодралась, они их даже не таскают, потому что это ваши дела, все как-то как само собой разумеющееся. Потому что, естественно, бороться с этим очень тяжело… Это надо просто бороться со всеми. Как бы не называются вещи своими именами. Рапорты писали, только когда вот именно реально видели вдвоем на спальном месте. Они пишут за это рапорт. Именно вот вдвоем на спальном месте. Это очень злостный рапорт, тяжелый. Но он все равно выплывает на УДО. Даже если он трехлетней давности. Все равно.

Поэтому все — пока милиции нет. Они же не постоянно там. А когда они идут в дом (жилой корпус колонии — МЗ), на посту девочка сидит, и они видят, что идут, как по всему дому кричат, что милиция в дом, всех предупреждают. Единственно, вот когда… у нас есть пожарная лестница, и когда они идут через нее, этого не видно. Ну, высоко и откуда… Вот одна смена [охраны] была, что она вылетала через пожарную лестницу. И ходила либо в нашем отряде, либо рядом, ну, вот под нами. Ну и все старались как бы в эту смену, знали, что смогут добежать. Поаккуратней себя вели, либо выставляли кого-нибудь к пожарной лестнице. Вот как только они входят, сразу кричали. Ну и еще плюс ориентируешься там, знаешь, во сколько они могут прийти. У них там тоже свои дела, обеды, выходы в столовые. Им же надо это все сопровождать. Зная, что они заняты, после шести они побегут точно, 100%. Ну, мы старались никто не расслабляться.

Иллюстрация: Аня Леонова / «Медиазона»

Освобождение и возвращение домой

«Я как с необитаемого острова приехала» — «Тут работу тоже на "швейке" нашли» — «Столько лет, испорченных нами же, нашими руками» — «С мамой отношения стали налаживаться. И с сыном лучше» — «Он первый раз когда меня увидел, он даже боялся» — «В магазины нравится ходить передачу покупать» — «Плюс то, что я ее увижу. Она постоянно: "Я соскучилась"»

После освобождения нелегко. Вот я освободилась, поехала к знакомой. Она работала в моей бригаде межоперационной, у нас как бы сделка была. Я ей помогла уйти по УДО. Вот поощрения и все это. Она мне помогла здесь. В плане, вот, предоставила, что мы с ней вместе как бы жили в ее комнате. Вместе пошли и устроились на работу.

Естественно, пять лет меня не было. Я вообще, как, не знаю, с необитаемого острова приехала. Я еще ничего не понимала. Она меня за руку везде водила. Мне прописку ездили вместе ставить, как бы все нормально. Пока я не узнала, что она торчит. Потому что я уже понимала, что мне приходится кормить ее и ее семью. Ладно, черт с нею, там есть еще мама, брат, у брата жена. Естественно, у меня нет такой возможности.

И я в один прекрасный момент просто сорвалась и нашла вот эту комнату. Хотя здесь вообще сложно, тяжело вот в этом районе. Вот, на последние деньги я ее сняла. Ко мне сразу две девчонки переехали, мы все на одной фабрике работали. Фабрика большая, все равно все друг друга знают. Тем более, когда долго сидишь, стареньких всех знаешь.

Тут работу тоже на «швейке» нашли. Они только открылись — год как бы, и у них никого не было, не сумели найти швей. Кому-то тяжело ехать, кто-то недостаточно квалифицированный. Там они шьют, что ли, верхнюю одежду, ну всяко-разно, рабочую одежду, а в основном все занимаются легкими там платьями, нижним бельем, трикотажем. Мало вот кто такую грубую верхнюю одежду [умеет шить]. И вот мы как находка для начальника были. Он нас прям на руках носит, когда мы пришли туда. Он сам сидел. И он, когда мы ему сказали, что мы только освободились: «Все, все нормально». У него жена, она вообще вот ангел во плоти. Настолько она положительная вся, она экономист и очень хорошая женщина. На второй день работы, мы еще толком ничего не сделали, сразу по тысяче нам дали. Хотя я не стала озвучивать то, что с 15 тысячами освободилась. Ну, все равно, она каждый раз премию какую-то приплачивает.

Сейчас, правда, кризис, межсезонье: заказов нет и не покупает никто. Ругалась с начальством, потому что не платят. Хотя реально понимала, что у них то же самое, в общем. Сейчас более- менее стабилизировалось. Нашла халтуру небольшую.

С документами у меня порядок, у меня была прописка, у меня паспорт, страховое мне дали при освобождении. Единственное, мне не восстановили ИНН, но оно мне пока не надо. В общем-то, я узнала, где это, как сделать, это недолго, я пока не спешу. Вот и полис, я еще ни у одного врача не побывала, потому что мне некогда, чувствую я себя на самом деле неплохо. Единственное, стоматология — первое, что я буду делать, когда более-менее на ноги встану.

С мамой отношения стали налаживаться. Мама в колонию ко мне не приезжала. Вообще никто не приезжал. Мы с мамой расстались на такой ноте, плохой. Я ей писала письма, но она написала, что не хочет поддерживать со мной отношения. Ну, я понимаю. Я думаю, что… когда первый день освободилась, я ей позвонила, и она с опасением даже разговаривала, у нее была такая настороженность в голосе.

Когда мы с ней встретились, я, конечно, говорила, ну что, мам, мне 28 лет, все меняется. «Ну, — говорю, — я очень изменилась». Я так понимаю, что она мне не поверила. Ну, естественно, я бы на ее месте тоже не поверила. И потом мы так общались, общались. Потом она приехала на группу (вероятно, на собрание анонимных алкоголиков — МЗ). Согласилась поехать. Для нее это очень большой шаг был. И вот на группе она услышала, как про меня все хорошо говорят. Я смотрю, у нее аж гордость на лице такая.

Я говорю:

— Мам, ну ты хоть сейчас видишь, что я изменилась.

Она говорит:

— Вижу, но не верю. Вижу, но не могу поверить.

И вот после этого разговора вообще стали легко общаться. До этого у нас было какое-то напряжение друг к другу, а сейчас вообще очень легко. И мне с ней легко. Если раньше я недолго могла говорить и мне хотелось убежать. Скорее всего, чувство вины — вот это было. То сейчас я, скажем так, оправдала себя. Именно тем, что я на самом деле изменилась. Что я могу нормально с ней общаться. Даже помогать в каком-то смысле, потому что она, ну, я вижу, что она нуждается во мне. Столько лет, испорченных нами же, нашими руками.

Ну, в общем-то, и она понимает, что она не вечная. И я это понимаю, и вот хотя бы это время, которое осталось, [хочу] прожить именно в семье. Именно с семьей, а не как раньше, каждый сам по себе. Мы разговаривали про это. Пытается, там, нас с бабушками примирить со всеми, к крестной скоро поедем моей. Ей уже 80 лет. Мне, конечно, стыдно перед ней, ужасно стыдно. Но она прям: «Жень, приезжай. Не надо ничего стыдиться. Все хорошо, мы тебя любим». Это все равно плюс большой. Поддержка такая. Я вот реально начинаю смотреть на вещи, что у меня есть близкие люди, которым я нужна, которые меня помнят и любят, какая бы я не была. Вот это очень большой плюс. Вот именно в помощи вот такой.

Потому что, помню, когда освободилась, у меня вообще никого не было и никто, естественно, меня не ждал. И когда я дозвонилась до мамы, я просто плакала. Ну, хотя она говорила: «Что ты там ревешь. В общем- то, все равно все уже потеряно, отношений быть не может, ты для меня не существуешь». Прозвучала такая фраза. Ни для меня, ни для сына. И просто я, скажем так, добилась того, чего хотела — что именно вот она открылась.

И с сыном лучше. На самом деле, сейчас чуть-чуть надо на ноги встать. Возможно, я с мамой решу все-таки полюбовно, что ребенок вообще должен жить с мамой. Ну, вот сейчас подрастет, он более-менее хоть понимать начнет. Ему сейчас девять, у него еще детское такое сознание. Ну, года через два, попривыкнет ко мне хотя бы. По идее я для него чужой человек пока. То, что он первый раз когда меня увидел, он даже боялся. Я видела испуг в его глазах. Мы так пообщались. Ну, вот вроде ничего — подружка его. Называет он меня Женей. Мамина новая подружка Женя. Вот и уже сама мама начинает ему говорить: «Ты понимаешь, что это твоя мама?». Он прямо кричит: «Да-да, понимаю я все! Че вы, — говорит, — ко мне пристали?!». Взрослый прямо!

Хотя в колонии, конечно, мы вообще в другой жизни. Там все за тебя решили. Там тебя накормили, помыли, одели, спать уложили. А тут все уже надо думать, о самой себе заботиться, знать, что ты хочешь или нет. В первое время это вообще… хочу все и сразу, и в тоже время ничего. Вот мечешься. Смысл жизни ищешь. Что ты именно от жизни хочешь. Сегодня хочу это, а завтра то. Я даже продукты не покупала впрок, потому что вечером я могу хотеть одного, а утром совсем другого. Я в магазин ходила вечером и утром. Теперь я забиваю холодильник, и если чего-то не хватает, чего нет, докупаю. Ну, когда с деньгами нормально еще было. Даже если я утром захочу не того, что купила вечером. Я могу там в голове подумать и придумать все равно что-нибудь новенькое из тех же продуктов, в общем-то. Поначалу это тяжеловато, конечно, было.

Вообще с магазинами мне было тяжело, потому что в больших я терялась, у меня разбегались глаза, а в маленьких — там маленький выбор и как-то примитивно все. Одно и то же. Одно и то же надоедает. Естественно, ты идешь в какой-то другой магазин. Но чаще всего оттуда выходишь пустая, потому что хочешь всего и сразу. Тут же хочешь сэкономить. И, короче, возвращаешься опять же в свой маленький магазин. Логика такая вот. Наиглупейшая.

В большие магазины мне нравится ходить передачу покупать. Потому что я покупаю сразу все, чего бы мне хотелось там. Вспоминаю, как я жила там и чего мне больше всего хотелось. Ну, я вообще, как подруге передачку собирать, ну приятно. Прям радость такая. Кусочек счастья прям. Ну, вот кто-то говорит: «С передачами таскаться — утомляет». Меня ни капли это не утомляет. У меня настолько положительный заряд вот этот идет. Для меня поездка эта просто как праздник какой-то маленький. Плюс то, что я ее увижу. Она постоянно: «Я соскучилась». Ну, человек же все равно, она же там живет как бы отдельно и все равно меняется. Сама по себе и взрослеет, и все равно меняется человек. Плюс должность у нее такая нервная сейчас. У нее, как она говорит, много наслучалось, мне столько тебе надо рассказать. Очень много положительного дает вот именно эта поездка.

Впервые рассказ Евгении был опубликован в коллективной монографии «До и после тюрьмы. Женские истории», изданной под редакцией социолога Елены Омельченко, чей монолог также можно прочесть на «Медиазоне».