«А вы кем покойному приходитесь?»

Где искать документы о Большом терроре

Большая часть документации хранится в архиве ФСБ. И она, к сожалению, в максимальном своем объеме не доступна. Есть отдельные документы, которые могут быть доступны, и все это добывается с большим трудом: масса запросов, писем.

Документы НКВД хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) и в МВД. В ГАРФе все-таки много рассекречено, в МВД — почти ничего. Туда, собственно, и не ступала нога цивилизованного исследователя.

В главном информационном центре МВД есть общая картотека за все советские годы, всех арестованных и осужденных. Но туда вообще нельзя зайти. Вы можете только писать запрос, а они будут смотреть по этой картотеке: был осужден, не был осужден.

Есть база данных, которую составляет «Мемориал» по изданным в регионах «Книгам памяти». Это работа, которая обобщена на нашем сайте.

Государственные органы не занимаются составлением общего - для всей страны - списка репрессированных. Тот же главный информационный центр МВД мог бы вообще всех, кто у нас был арестован и осужден, выдать как базу данных — как это сделано Министерством обороны про награжденных, сайт «Подвиг народа». Я бы очень этого хотел. Но они этого не хотят. И найдут вам тысячу объяснений, почему не хотят этого делать.

Для того, чтобы сделать эту работу, нужно государственное поручение и государственное финансирование. А наше государство совсем не заинтересовано в том, чтобы обнародовать списки всех репрессированных за годы советской власти. Вместо этого говорят: давайте не будем вносить в общество раскол. Как будто бы обнародование списков всех репрессированных внесет в общество раскол! Ведь в этом списке все будет понятно и ясно: кто, по какой статье и на сколько. Кто за убийство, а кто за антисоветскую агитацию и пропаганду — там все будет видно.

У МВД остались многие материалы, связанные, например, с системой исправительно-трудовых лагерей. Хотя организационные материалы по ИТЛ, по ГУЛАГу есть и в ГАРФе. Но там нет оперативных материалов из лагерей, то есть агентурно-оперативной работы в лагерях — это осталось на хранении в МВД. Поэтому человек, который изучает ГУЛАГ, какие-то материалы получит в ГАРФе, но какие-то материалы ему необходимы, а они — в МВД на собственном хранении.

Фото: Артем Го / Медиазона

Данные о смертности в ГУЛАГе есть в ГАРФе, но это общая статистика, цифры. Документы по расстрелам в лагерях есть исключительно в органах ФСБ, потому что они — наследники репрессивных кампаний, которые шли в НКВД, и это уже постановления судебных, внесудебных органов, лагерных судов. Это все может быть в ФСБ, в Министерстве юстиции.

Чтобы получить персональные сведения, кто когда был репрессирован, — необходимо обращаться в архив ФСБ, и те будут уже определять, где хранится дело.

Там, где сами ведомства держат свои документы, ситуация катастрофическая. Там, где документы ведомств попали на госхранение, ситуация лучше: посетителям доступен перечень фондов, описи.

А в ведомственных архивах вы не работаете, как принято в цивилизованных архивах работать: не получаете научно-справочного аппарата, не ищете самостоятельно информацию, — а зависите от архивных работников. Дадут — не дадут, найдут — не найдут. Но нельзя смотреть документы чужими глазами и искать документы чужими глазами! Человек должен прийти в архив и взять документы. Вот вы пришли в библиотеку и взяли книгу — так же вы должны прийти в архив и взять дело.

В ведомственных архивах так не получится: ни с МВД, ни с ФСБ, ни с МИДом, ни уж тем более с СВР (Службой внешней разведки). Не так-то просто работать в архиве Минобороны в Подольске, там масса закрытых материалов. Архив Минобороны лучше, чем МВД, ФСБ, МИД и СВР вместе взятые, но все равно это не тот путь, который вам до крайности облегчен как исследователю.

ГАРФ в каком-то смысле наиболее продвинутый и наиболее цивилизованный архив, из всех архивов меньше всего претензий к РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории) и ГАРФу.

Если описывать ситуацию вообще в архивах, как государственных, так и ведомственных, то она заключается в простой фразе: есть закон об архивном деле — но его всё чаще и всё больше игнорируют все учреждения архивной сферы. В большей степени ведомственные архивы, но сейчас это наблюдается и в государственных архивах. Они начинают всего бояться, они начинают соизмерять: вот если мы дадим этот документ, а не выйдет ли какого скандала — то есть уже начинается вкусовщина. Вам закон дает разрешение смотреть документы — а архивисты вам его показывать не хотят, и они найдут тысячу причин, чтобы вас ограничить в вашем праве. Они будут изобретать эти причины, это будет всё незаконно, но это уже вошло в ту практику, которую трудно описать как цивилизованную. Самоуправство. Мы на каждом шагу в архивной сфере встречаем самоуправство.

Комиссия по засекречиванию

Российское архивное ведомство — Федеральное архивное агентство — всегда подчеркивает, что у нас подавляющее большинство документации является несекретной, и это чистая правда. Они иногда любят говорить, что у нас 4% документации, которая хранится в государственных архивах, является секретной. И для человека, который несведущ в теме, это вполне убедительно доказывает, что архивы в общем-то открыты.

Но давайте посмотрим, что это за четыре процента. Действительно, у нас в архивах хранится масса документации до 1917 года, которая не является советской, и она, конечно же, открытая. Но если мы посмотрим, например, в РГАНИ (Российский государственный архив новейшей истории), РГАСПИ — то увидим, что очень много документов именно центрального свойства, высших органов советской власти — закрыты. Постановления Совета народных комиссаров или постановления Совета министров, решения Политбюро — именно то, что помогает нам понять извилины советской внешней и внутренней политики, — закрыто.

Фото: Артем Го / Медиазона

Возьмем конкретный пример: 1 700 дел из 11-й описи фонда Сталина, переданных из Архива Президента хранятся в РГАСПИ — и более 200 дел являются секретными. Это не четыре процента, это гораздо больше. Возникает вопрос: это вообще про что документы и про какое время? Сталин умер в 1953 году, и считать, что у нас сейчас могут быть какие-то секретные документы за те годы — это абсурд. Но тем не менее, многие документы, связанные с внешнеполитической деятельностью, взаимоотношениями Сталина с органами НКВД, Сталина с органами МГБ, донесения из этих инстанций Сталину — они закрыты. Потому что комиссия, которая занималась рассекречиванием, считает, что сведения в этих документах составляют государственную тайну. А между тем — это важнейшие документы для понимания эпохи и истории политических репрессий.

Когда нет ведомств-правопреемников, то рассекречивание документов ведет Межведомственная комиссия по защите государственной тайны, МВК. Это комиссия, в которую входят представители различных ведомств. Она работает уже с экспертными заключениями, которые сделаны по каким-то архивным коллекциям, и принимает решение, согласиться с этими заключениями или нет. Как правило, соглашается. И продлевает секретность.

Эксперты — это представители тех ведомств, которые когда-то создали эти бумаги. И здесь, во-первых, уровень исторического образования этого эксперта играет роль, его умонастроения и ментальность («лучше закрыть, чем открыть»), а во-вторых — полная непрозрачность этой процедуры. Мы с вами не можем выступить в роли арбитров и сказать: а что он такого нашел в этом документе? Нам его содержание неизвестно!

До сих пор недоступна документация по массовым арестам: внутренняя документация, отчеты. Вся документация хранится в архивах госбезопасности, ныне это архивы ФСБ. Они обязаны были их рассекретить в соответствии с указом президента Ельцина еще 1992 года: все, что касается массовых репрессий и нарушений прав человека, должно терять свой гриф секретности. Но по сути так получилось, что они какую-то часть документации рассекретили, но большую часть — нет.

В этом смысле очень показательна история Сергея Прудовского и харбинского приказа. (По «харбинской операции» были репрессированы от 40 до 50 тысяч человек, имевших отношение к Китайско-Восточной железной дороге, в том числе дед историка Прудовского Степан Кузнецов — МЗ). Сам приказ давно рассекречен, решение Политбюро, утвердившее этот приказ, тоже рассекречено. А закрытое письмо с теоретическим обоснованием этого приказа, с рассказом о «коварной» деятельности японской разведки на территории СССР по-прежнему в архиве ФСБ засекречено. И из упрямства они его не стали рассекречивать.

В законе «О государственной тайне» очень четко сказано, что является государственной тайной. Оказывается, есть только один признак: если разглашение сведений из документа нанесет ущерб безопасности Российской Федерации, вполне очевидно, что это государственная тайна.

И мы могли бы думать — вдруг там, в письме, действительно есть государственная тайна (хотя мы прекрасно понимали, что ее там нет). Но текст этого письма стал известен, потому что оно рассылалось по всему Советскому Союзу. Естественно, экземпляр этого письма отложился и в архивах СБУ Украины. И там он рассекречен! Историки в Киеве смогли найти текст этого приказа, почитать и убедиться, что для сегодняшней России секретом это считаться не может. Как вы думаете, обнародованное украинцами харбинское письмо нанесло ущерб безопасности Российской Федерации? Нет, не нанесло.

В 2014 году в ходе так называемой плановой работы по пересмотру грифа секретности в своем архиве ФСБ выделила материалы, наименования, документы, для которых посчитала нужным продлить секретность еще на 30 лет. Если бы речь шла, условно говоря, о документах 1960-х или 1970-х годов, это вызывало бы меньше вопросов, хотя тоже вызывало бы, потому что прошел достаточно большой срок. Но речь идет о документах 1920-х, 1930-х годов — это абсурд!

Есть четкие установки закона «О государственной тайне»: срок засекречивания документов составляет 30 лет. Это крайний, высший предел. Но он может быть продлен, написано в законе, в исключительных случаях на основе решения, конечно, Межведомственной комиссии. И когда мы разговариваем о самой системе рассекречивания архивов, мы должны задать себе вопрос: а вот эти гигантские списки, которые посылаются в МВК на продление, — это что, все исключительный случай? Если мы посмотрим, сколько всего документации ФСБ за 1920-е, 1930-е, 1940-е годы рассекречено, а сколько еще секретно, мы увидим, что как раз исключение составляет рассекречивание.

Эту работу, которая должна проводиться в исключительных случаях, они поставили на широкую плановую основу. И проводят через эту комиссию практически весь массив, который не желают открывать. А массив этот огромный.

Без этих документов невозможен внятный документальный рассказ о массовых репрессиях и нарушениях прав человека. Потому что всплывают какие-то отдельные факты, отдельные документы — но нет целостной картины.

Засекречено все, что связано с агентурно-оперативной работой: везде, где могут упоминаться псевдонимы агентов и раскрытие их псевдонимов. Они (эксперты ФСБ — МЗ) считают необходимым секретить все, связанное с внешнеполитической деятельностью, разведкой.

Оперативные материалы стараются вообще не давать и считают их секретными. То, что мы называем «досье», тогда это называлось «дело групповой оперативной разработки», дело-формуляр — они недоступны нашим исследователям. В Киеве — пожалуйста. Дела полпредства ОГПУ по Украине — и, соответственно, НКВД УССР — там и агентурно-оперативные материалы, и дела агентурной проверки, и сводки, и все прочее — пожалуйста, там это выдается. А у нас ФСБ считает, что это формы и методы работы службы безопасности, их не надо знать исследователям.

Они даже не скрывают этого, они говорят: у нас мало что поменялось. Это звучит дико, звучит нецивилизованно, звучит в противоречии с нашими законами — но звучит.

Фото: Артем Го / Медиазона

«Суд считает, что это баловство»

Были обращения в суд, но это совершенно бесполезно, потому что наши суды никогда не принимают сторону заявителя, если он судится с государственными органами. Это уже негласное, неписанное, но выведенное из эмпирики правило.

Попытка оспорить решение 2014 года была, но попытка обратиться с иском к Межведомственной комиссии вызывает следующую хитрость со стороны наших судов. Они говорят: ваши права как ущемлены? У нас же все поставлено с ног на голову: человек, заявитель, должен обязательно доказывать, что его права были нарушены, поэтому он имеет право подать этот иск. А если суд не считает ваши права нарушенными, он в иске отказывает.

Вы как исследователь говорите: я же имею право получать, собирать, распространять информацию, это мое конституционное право. А суд так не считает. Суд считает, что это баловство. С какой стати вам вообще знать про какого-то дядю, который даже родственником вашим не является? Это личное дело этого дяди и органов государственной безопасности СССР. Вы возражаете: я же гражданин, дядю судили от имени государства, я имею право распространять и получать информацию, если это не запрещено законом! А суд опять вам говорит: ваши права не нарушены, потому что к вам это никакого отношения не имеет.

Мы обращались в Конституционный суд, и там мы получили очень важное разъяснение, связанное с тем, что закон «О государственной тайне» имеет отношение ко всему документальному массиву — в том числе тому, который был создан до принятия этого закона в 1993 году. До этого органы ФСБ делали вид, что закон не распространяется на советские документы — и там, мол, мы можем как угодно относиться к секретным документам: хотим рассекречиваем, хотим — нет, это не обязанность, а наше право.

Конституционный суд сказал: документы должны, как сказано в законе, рассекречиваться не позднее сроков их засекречивания. Если на советских документах никогда не ставился срок засекречивания, они как будто бы засекречивались навечно, то понятно, что с выходом закона «О гостайне» 1993 года 30-летний период стал максимальным сроком для обычных документов, а 50-летний период — для документов разведки. Все, что старше этого, должно проходить процедуру рассекречивания. Непременно.

Архивы ФСБ и как ими пользоваться

Сейчас в архиве ФСБ вы можете запросить все сведения, связанные с тем или иным архивно-следственным делом. Если у них есть такое дело, они вам дадут по делу справку. А уж после этого можете смотреть: если приговор был вынесен до 14 декабря 1941 года, то есть прошло 75 лет, вы смело можете смотреть это дело, у вас есть такое право по закону. Как у любого энтузиаста, архивиста, исследователя, кого угодно.

Сами по себе следственные дела не являются секретными материалами по той простой причине, что следствие — это то, что известно подследственному. А подследственный у нас не допущен к государственной тайне и вообще имеет право перед судом прочитать свое дело, иначе как он будет защищаться в суде? Правда, в делах иногда могут встречаться документы, которые до сих пор носят гриф секретности, но это связано с материалами пересмотра или проверки дела уже в последующую эпоху. А сам по себе путь от ареста до приговора не является секретным, и эти архивно-следственные дела доступны, во-первых, тем, против кого они велись; во-вторых, их родственникам; и, в-третьих, любым желающим, если прошло 75 лет — когда уже отпали ограничения, связанные, например, с личной тайной.

Допустим, вы хотите пойти в архив ФСБ. Да, вы можете воспользоваться читальным залом. Вы хотите найти дела, связанные с какой-то определенной репрессивной кампанией, или с репрессиями против какого-то конкретного человека, или с иными ограничениями прав и свобод этого человека. Но вы не можете взять и подряд посмотреть: «Да, кажется, вот эти дела мне подходят, я их посмотрю, может, что-то найду». Нет, вас спросят: «Что вам нужно? Какая у вас тема? А мы вам скажем, есть у нас или нет».

Вам никто не даст полный перечень архивно-следственных дел, чтоб вы посмотрели пофамильно, если вас интересует, например, не только ваш родственник, а какие-то его друзья. Не будет этого.

В архиве ФСБ есть огромный массив решений внесудебных и судебных органов. Но все попытки запросить протоколы особого совещания за какой-то конкретный год наталкиваются на нежелание предоставить этот материал, только и всего. И неважно, что есть указ президента об обязательном рассекречивании всего, что связанно с репрессиями.

Придумывают формулу: «А зачем вам эти лица? Кем вы им приходитесь?». Прикрываются личной тайной. Хотя факт суда не является личной тайной! «Ну факт суда — это же его дело». Это не его дело! Это дело его и государства, а государство — это мы. Он осужден от имени государства, а значит, мы имеем право это знать. Звучат какие-то детские объяснения: «Если речь идет о насильнике и убийце, а это, допустим, ваш дедушка, вы хотели бы, чтобы кто-то узнал про это?». Бред.

Фото: Артем Го / Медиазона

Личные тайны Берии и Ежова

Вот вам вопрос, что называется, на засыпку: у Ежова и Берии есть личная тайна? (Николай Ежов — нарком внутренних дел СССР в 1936-38 годах, расстрелян в 1940 году; Лаврентий Берия — нарком внутренних дел СССР в 1938-45 годах, расстрелян в 1953 году — МЗ). Личная тайна есть только у того, кто жив. Даже если в деле есть сведения о состоянии здоровья, еще о чем-то личном, но человек, о котором идет речь, умер — это никакая уже не личная тайна. Конституция защищает человека — но если человек расстрелян, как Берия, у него нет никакой личной тайны!

Если, конечно, это взаимоотношения Берии с другими лицами, которые еще живы, это личная тайна тех лиц, которые упомянуты, — но у самого Берии личной тайны нет никакой. По отношению к нему самому: чем болел, от чего лечился, сколько скопил денег — это не тайна. Вот тайна усыновления остается, это самостоятельно охраняемая законом тайна, так как человек, которого усыновляли, может быть еще жив.

Через 75 лет нет личной тайны вообще. Это первое. Второе: когда мы говорим о личной тайне, мы должны понимать, из чего она состоит: в законе это есть. Это сведения о состоянии здоровья, сведения о личной жизни, то есть интимных отношениях, сведения о финансовом состоянии, сведения об усыновлении — все, другого ничего нет.

75 лет — это такой срок, чтобы гарантированно человеку не навредить. А родственники в данном случае вообще не при чем, это уже не их тайна. Жизнь их дедушки — это не их жизнь.

Так что относительно дела Берии всё понятно — документы должны быть вам доступны. Но под надуманными предлогами, в том числе о личной тайне, вам его не будут давать.

Значит ли это, что историки не видели дела Берии? Нет, не значит. Историки даже опубликовали материалы дела Берии. Они не брали его архивно-следственное дело. Но когда дело Берии велось, генпрокурор СССР Роман Руденко и его помощники вели допросы Берии и его подельников, а протоколы допросов посылали в Президиум ЦК КПСС. Члены президиума все читали, о чем рассказывает Берия на следствии. И документы эти отложились в партийном архиве. Оттуда они были взяты и опубликованы, потому что там их открыли. Так что дело Берии в каком-то смысле описано.

Но часть документов не была открыта. Обвинительного заключения нет, его не рассекретили. А проект обвинительного заключения от октября 1953 года, который не стал обвинительным заключением, так как был переработан и дополнен, опубликован.

Материалы следствия по делу Ежова частично публиковались разными исследователями, потому что они в разрозненном состоянии могли быть найдены в архивно-следственных делах других фигурантов из НКВД. Но само дело Ежова центральный архив ФСБ старается не выдавать.

С Ягодой то же самое. (Генрих Ягода — нарком внутренних дел СССР в 1934-36 годах, расстрелян в 1938 году — МЗ). Хотя какие-то материалы из дела Ягоды публиковались историком Алексеем Литвиным в Казани: он в 1990-е годы получал эти документы и опубликовал протокол обыска, некоторые протоколы допросов Ягоды. Какая-то документация все-таки вышла наружу.

Это был период нашей истории довольно, я бы сказал, романтичный: попытка открывать архивы в 1990-е годы. Сейчас вы можете пойти в архив ФСБ и заказать дело Ежова, но вы его не получите. Они не хотят давать это дело и говорят: это дело на нереабилитированного, поэтому мы вам его не дадим. Даже если прошло 75 лет.

Ни Берия, ни Ягода, ни Ежов, ни Абакумов не были реабилитированы. (Виктор Абакумов — министр государственной безопасности СССР в 1946-51 годах, расстрелян в 1954 году — МЗ). Были попытки протащить реабилитацию Берии в 2002 году, в 1998 году обращалась приемная дочь Ежова за его реабилитацией — везде были отказы. Был такой писатель Кирилл Столяров, который очень оплакивал судьбу Абакумова и считал, что он был несправедливо и незаслуженно осужден.

Дело Абакумова сначала пересмотрели в 1994 году и сказали: хорошо, измены Родине нет, есть превышение власти — статья 193-17, но мера наказания прежняя — расстрел. В 1997 кто-то спохватился и сказал: так-так-так, его судили в 1954 году, по этой статье расстрела не было предусмотрено законом. Тогда Верховный суд еще раз вернулся к этому и заменил расстрел на 25 лет лагерей. Но Абакумов остается нереабилитированным.

Если человек не реабилитирован, не важно даже, кем вы ему приходитесь, хоть родным сыном или дочерью, — для ФСБ это не имеет никакого значения. Они не давали детям сотрудников НКВД посмотреть дела своих отцов, несмотря ни на какие просьбы и письма. Да, он не реабилитирован. Да, он нарушал законность. Но почему сын не имеет право посмотреть его дело? Отказали. Не предусмотрено ознакомление с делами нереабилитированных.

В ФСБ ссылаются на то, что нет закона, который бы разрешал смотреть такие дела. Они забыли простую формулу: то, что не запрещено, то можно. Но нет такой формулы в их голове.

Миссия Дениса Карагодина

То, что делает Денис Карагодин, может сделать каждый. (Томич Денис Карагодин в течение четырех лет расследовал дело о расстреле своего прадеда в 1937 году и установил имена всех причастных к его смерти — МЗ). Есть сайт «Мемориала» — «Личное дело каждого». Там рекомендации: как искать дела своих родственников, куда писать запросы, как эти запросы составить, что искать в этих делах.

Карагодин уже все нашел. Он установил то, что было и так вполне очевидно — факт расстрела своего прадедушки — и дальше посмотрел, кто и на каких уровнях принимал решения.

Сначала решение принимает Политбюро, одобряя соответствующий приказ НКВД. Вот вам первые виновники — они создают условия для совершения дальнейших преступлений, создают псевдонормативную базу для этих преступлений. Потом НКВД идет: с директивами, с приказом, с циркулярами. Потом — местное управление, которое проводит арест именно на основе этих документов, фальсифицирует дело, вспоминает какие-то обвинения, выдумывает. Потом двойка — комиссия НКВД и прокурора — выносит приговор; это либо Вышинский и Ежов, либо Фриновский и Рогинский — то есть либо сами, либо замы. Потом посылают предписание из Москвы, подписанный альбом так называемый. Есть решение о расстреле — расстрельная команда получает предписание расстрелять. Расстрельная команда — последнее звено этой цепи преступлений.

Все эти фамилии ему известны. Он может теперь подавать частные иски в суды об установлении факта преступления. Суды будут ему отказывать и говорить: а где преступление-то? Это же решения на основе советских законов. Значит, ему нужно будет доказывать, что эти решения не соответствуют Конституции Советского Союза от 5 декабря 1936 года. А раз они не соответствуют, значит, являются преступными. Этот факт должен установить суд, должен признать: да, действительно, Политбюро во главе со Сталиным вынесло преступное решение. Вот этого мы хотим.

Когда много раз будет повторено в судах, что Сталин и Политбюро выносили антиконституционные решения, подменяющие собой правосудие, тогда мы будем со всей основательностью говорить, что Сталин и Политбюро — это уголовные преступники. И сотрудники НКВД, которые приводили это в жизнь, такими же являются. Соответственно, режим, который эти люди олицетворяют, тоже является преступным.

Это, на мой взгляд, жизненно необходимо. Если мы хотим, чтобы закон в нашей стране работал, и чтоб чиновники не говорили: мало ли, что у нас в Конституции записано. Если мы так относимся к прошлым нарушениям закона, то точно так же нынешний чиновник будет относиться к сегодняшним нарушениям — ему за это ничего не будет. Но когда он увидит, что за это бывает, — хотя бы и через 70 лет, но бывает, — то наверное, все же задумается. А когда чиновник увидит, что такие вещи происходят не только через 70 лет: дойдет дело до 1960-70-х годов, когда людей судили за то, что они высказывались не так, как власть хотела слышать, — тогда мы сможем говорить, что в страну вернулся закон.