«Кого мы там убили?»

Мы были малолетками, не имевшими никаких представлений о том, как работает уголовный розыск: оставляли кучу улик, открыто связывались по телефону и через интернет. Вечером кого-то убивали, а наутро смотрели выпуски новостей — кого мы там убили? Затем еще и хвастались друзьям: «Вот, вот, это были мы!» Примерно как собираются компании сходить в бар или в ночной клуб. Точно также собирались и мы. Только шли убивать людей.

Поймать нас было элементарно, но полиции долго было плевать на такие дела. По сути, мы были просто малолетней шпаной, а порезанные или убитые мигранты не представляли интереса для полицейских. А власть как таковая в то время пыталась приручать и контролировать все эти радикальные течения. Но в какой момент обожглась о собственную же пропаганду — все вышло из под контроля, начались взрывы, теракты, политические убийства. Году в 2007 власти уже осознали, что с этим пора кончать — начались массовые аресты.

Как, собственно, работает система: тебя принимают и, конечно, бьют, пытают, запугивают. Но помимо физической начинается психологическая давка. Показания могут написать сами следователи. Когда много народу, кто-то может о чем-то проговориться — не на бумаге, просто на словах. А следователю же ничего не мешает это напечатать, подойти к следующему участнику и сказать: «Вон смотри, он дал показания и на тебя все свалил!». Тот человек в свою очередь растеряется и начнет говорить: «Да-да, я там был, но никого не бил и не резал!».

Сотрудники уголовного розыска вломились ко мне в квартиру. Человек пять-шесть. Отвезли в прокуратуру, где начались веселые процедуры. Но не скажу, что меня били сильно. Возможно, дело в том, что взяли меня предпоследним — мои показания уже не представляли ценности. Одному из нас — Шаховскому Алексею — например, сломали палец. Он рассказывал как — клали пальцы на стол и лупили по ним. Еще одного задерживали весело — избили, посадили в машину, надели наручники. Он спрашивает: «Кто вы такие, куда вы меня везете?». В ответ удар и «молчи, пидор!». Раз пять пытался что-то спросить — с тем же результатом. А когда приехали в прокуратуру, он даже обрадовался, что это именно сотрудники, а не какие-то другие люди.

После меня арестовали только Илью Шутко по прозвищу «Люфтваффе». Он был долго в бегах, почти полгода. К нам на централ периодически приезжало ФСБ. Всех били и спрашивали: «Как его зовут?». А никто не знал, как его зовут. Фээсбэшники вообще могут спокойно приехать в СИЗО, показать корочку — после чего вас отводят в специальную комнату, где вы остаетесь наедине с сотрудниками ФСБ. Не сказать тоже, чтобы прямо сильно нас забивали. Но сами по себе фээсбэшники, они такие... Спрашивают у тебя, например: «Знаешь полковника такого-то?». А ты уже виноватым себя чувствуешь, что не знаешь. Должен знать обязательно, судя по тону вопроса.

Висяки и план по эпизодам

Следователь у нас был из Генпрокуратуры, по особо важным делам. Но фээсбэшшники постоянно приезжали. ФСБ нами занималась, видимо, из-за того, что убийство якута-шахматиста было резонансным.

Он был одним из немногих достойных спортсменов по шахматам. Но я неоднократно слышал от представителей криминальных кругов, в том числе достаточно высокопоставленных, что тот занимал в криминальном мире определенное положение и был связан с отмыванием денег, продажей якутских алмазов. Все это, конечно, вилами по воде писано — просто слова. Однако слышал я это неоднократно и от разных людей. И мои подельники тоже. А году в 2008-м еще была прямая линия с Путиным, во время которой якутская диаспора пожаловалась на проблемы расовой и национальной нетерпимости, приведя в качества примера как раз Николаева Сергея Николаевича.

В процессе следствия к нам прилипали все новые и новые эпизоды — на нас, похоже, пытались повесить все «висяки». Больше всех настрадался Калиниченко, который был единственный совершеннолетний. Судя по рассказам, избивали его жестоко. Кроме того, сажали в камеры к кавказцам, чтобы они его тоже лупили. Прямо заводили и говорили: «Смотрите, мы вам скинхеда привели, он ваших братьев резал».

После того, как нас уже осудили, к нам приехал следователь и говорит: «Вот, Калиниченко дал показания, что вы тогда-то совершили убийство негра в метро». Мы все сказали, что ничего такого не было. Это проверили — ничего подобного в то время плюс минус-месяц в метро не происходило. Калиниченко потом рассказывал, что его пытали, сказали: «Должен еще пять эпизодов сдать!». Вот и приходилось просто выдумывать.

Один парень, Ивлев Юра, у нас сел вообще ни за что. Просто шел по улице, увидел знакомых ребят, решил потусить. Ему сказали: «Пойдем хачиков пинать», — и дали нож. Он помахал им в воздухе, сказал что-то вроде «да-да, я сейчас со всеми разберусь» — похоже, подумал, что мы просто прикалываемся. А когда начался замес, он испугался и отошел в сторону, никаких ударов никому не наносил. Но на видеозаписи (это все снималось на видео) засветился с этим ножом в руках. В итоге его нагрузили на шесть с половиной лет. Были ребята, которых приплетали на те эпизоды, где их просто не было.

Иллюстрация: Аня Леонова / «Медиазона»

Второе дело

Но в процессе у нас не приняли ни одного ходатайства. Один из потерпевших якобы давал следователю показания — написанные хорошим русским языком. А перед судом его нашли — оказалось, что он по-русски не говорит даже, запросил переводчика. Другой парень рассказывал, как следователь позвал его в кабинет, полчаса что-то печатал, а затем дал ему: «Это твои показания, здесь написано, что преступление было, но ты стоял в стороне, подписывай». Он отказался, но эти показания все равно зачитывали в суде и показывали присяжным! Он прямо в зале суда встал и заорал: «Это не мои показания, смотрите там даже моей подписи нет!».

Некоторые ребята потом рассказывали, что перед крупными националистическими митингами к ним приезжали из ФСБ, предлагали сотрудничать. Грубо говоря, сидеть «ВКонтакте», общаться на форумах и выуживать, кто что планирует. Это уже на воле, но то же самое и в зонах практикуется — приезжают и предлагают сотрудничать. ФСБ имеет огромное влияние и может сильно облегчить жизнь. Или же наоборот. Речь не только о физическом давлении. Есть много способов — могут специально подселить к кавказцам или лишить свиданок с родственниками. И это не только националистов касается, а представителей любых движений и субкультур, которые, по мнению органов, могут представлять какую-то опасность.

Красные, черные и коричневые

В местах лишения свободы, будь то лагеря или тюрьмы, есть два варианта политической расстановки сил. «Красные» — это когда все находится под влиянием администрации. А «черные» — противники администрации, представители криминальной субкультуры. Красными считаются не только активные противники воровской субкультуры, но также люди, которые просто работают на должности — бригадиры, завхозы и так далее.

Когда мы попали в СИЗО-5, там все было достаточно «черное». Малолетки бесшабашные, но тонкостей криминального мира толком не знают. В основном это низшие социальные слои. Беспризорники, наркоманы, много выходцев из детдомов. Народ по большей части туповатый.

Националистов становилось все больше и больше. И буквально в течение полугода сложилась уникальная ситуация — националистов стало большинство. Власть оказалась не в руках «черных» или «красных», а в руках националистов. Фактически уже все решали мы, однако боялись вывести это на «взрослый уровень». Боялись, как бы потом это нам не вышло боком.

Но затем случился такой эпизод. У нас сидела группа парней — их обвиняли в убийстве. Они действительно были скинхедами, один из них был на учете в детской комнате милиции. Но убийство на них повесили — сидели они ни за что. Одному из них исполнилось 18, и его подняли во взрослую камеру. Он попал к кавказцам, где его сильно избили, заставили убираться, не пускали к столу и так далее. И все мы понимали, что нас ждет то же самое. По этому поводу была большая телефонная конференция, в которой участвовал смотрящий за централом Дима Подольский. Он сказал: «Ребята, я все понимаю, но у меня у самого жена нерусская, и вообще, национализм здесь не приветствуется».

Нужно понимать, что процентов 80 заключенных централа — это кавказцы. И куда бы ни попал заключенный с националистическими взглядами, у него могут быть проблемы. Скрыть взгляды сложно. Да и сами сотрудники постараются сделать их известными. Придут и скажут: «Расскажи нам, где тут у вас телефоны, иначе всем объясним, кто ты и что ты».

В общем, мы подумали: «Ну что же, если нас в любом случае ждет такая судьба, то что же будет сдерживать нас сейчас?». Все эти малолетки, которые общались с криминальным миром, называли себя в шутку «блаткомитетом». Так вот, после этого разговора в течение часа власть в двадцати с лишним камерах перешла от «блаткомитета» к «WP-комитету». Всем этим «блатным» беспризорникам поразбивали лица и сказали, что теперь мы здесь правим бал.

Этот разговор послужил сигналом к действию для многих камер, хотя конфликты происходили давно. Был, например, один киргиз-педофил — самому ему было лет 16, а сел он за изнасилование девочки 12-ти лет. Когда он попал в СИЗО, сказал своим, что никого не насиловал. Мол, мусора подставили. Блатные киргизы тут же сказали: «Да, братуха, ты никого не насиловал». Плевать, что родители этой девочки звонили в тюрьму и говорили, что он реально ее изнасиловал. Не знаю уж, каким путем, но и обвинение у него сыпалось — он должен был освободиться. В тот день, когда он должен был уезжать, правые разнесли ему лицо просто в хлам. Самое смешное, что его не отпустили в тот день — перенесли суд. Он со своим опухшим лицом оказался на виду, и все поняли, что появилась реальная политическая сила в лице правых ребят.

Случай в автозаке и правый режим в СИЗО

Был также один эпизод с «бродягой» — это достаточно высокий криминальный ранг — ему мы тоже лицо разбили. Он орал: «Да вы знаете, кто я такой, вам всем хана!». Но ничего не было. Дело было так: мы ехали в автозаке, а там есть единственное место около окошка, где свежий воздух. Мы тогда ездили на суды по 3-4 раза в неделю, проводили в автозаке по 6-7 часов. Вообще, условия в автозаке невозможные. Лавочка рассчитана на восемь человек, а там сидит 20 человек. Июль, жара, вентиляции никакой. Также часто случалось, что на обратном пути с нами закрывали всяких маргиналов — ну, за неуплату алиментов и так далее, которые приходили на суд пьяными. В такую жару пот с них не просто капал, а тек нескончаемым ручьем. От них ужасно воняло. Мы тогда ездили в Мосгорсуд, сначала приезжали в «Матросскую тишину» небольшим составом, а там уже формировался автозак в Мосгорсуд, забитый людьми, словно селедкой в бочке.

В общем, мы сели у окна. Тут подходят два хача, говорят: «Слышь, подвиньтесь». Мы говорим: «С чего?». Они: «Хотим у окошка». Мы тоже хотим у окошка. Один говорит: «Я бывший смотряший за Медведково», другой: «А я вообще бродяга». И ударил меня по козырьку кепки. А наш подельник Денис Карпухин — он ранее жестко ушел в религию, практически ни с кем не общался, очень тихо сидел. И тут внезапно раздается крик: «Да ***** [мутузь] его!» — и прилетает этому «бродяге» от Дениса, который уже не разговаривал месяца два. Началась заварушка, автозак остановился, нас всех рассадили.

Получилось так, что мы остались втроем: я, мой подельник Стас и этот «бродяга», который начал нести что-то вроде: «Не был бы ты малолеткой, я бы с тобой по-другому поговорил». Не успел он договорить, как Стас всек ему с такой силой, что было прямо как в боксе — слюни летят, сопли, кровь, все это вперемешку. На централе потом были какие-то разговоры, что, мол, кто-то кому-то разбил лицо. Мы сказали: «Ну да, мы разбили, ну и что?». А через несколько дней вышла какая-то газета. Там была заметочка о том, как скинхеды чудом спаслись от народной расправы. Писали, как на нас напали, и как нас спас ОМОН. Но на самом деле все было слегка не так.

После нашего «правого переворота», например, совсем прекратились денежные поборы «на общее». Ну какого хрена мы должны переводить деньги какому-то там «бродяге»? Мало того, что он представитель криминальной субкультуры, который чужд мне и моим взглядам. Я еще прекрасно знаю, что эти деньги он спустит на героин, будет сидеть ширяться. Также не было уже всяких напрягов «как бы чего не то не сказать». Не было такого, чтобы неосведомленного человека взяли и ****** [морально уничтожили] на ровном месте, как то может случится в криминальной среде. У нас все было по-человечески, не нужно было жить в постоянном напряжении.

Власть правых на малолетке Водного стадиона держалась как минимум года три — с 2007-го по 2010 год. В 2010-м мне исполнилось 18. Я вернулся на централ, откуда меня этапировали уже во взрослый лагерь. И, судя по тому, что там увидел — на малолетке все осталось то же самое, правые были властью. Что было дальше я уже не знаю.

Малотетка и взрослая зона

В лагере у меня лично не возникало проблем из-за национализма. При том, что долгое время я сидел «мужиком» (потом стал бригадиром, работал ради ускорения освобождения).

Возможно, потому что я сидел в Орловской области — там тема национализма вообще не очень пропиарена. Никто толком не понимал, что это такое. Только после нескольких лет отсидки мне начали задавать какие-то вопросы. Я ответил: «Ну да, хачиков резали, что дальше?». Ну и ничего дальше. Но в других областях были проблемы практически у всех. Били, пытались скинуть в низшие социальные ступени. В большинстве случаев просто били. А есть такой осужденный Давид Башелутсков, проходил по делу Жени Жихаревой — так он вообще стал «бродягой», несмотря на то, что совершал теракты и убийства. Бывший скинхед-полугрузин стал «бродягой» и решает теперь вопросы среди черных и хачей!

Сначала я попал на малолетку в Кромской район Орловской области — Шаховская воспитательная колония. Там была вообще жесть. Это подъем в шесть утра, это хождение строем, это нельзя разговаривать, это нельзя выйти в туалет без разрешения, это щипать траву пальцами, чтобы газон был в один ряд — называлось «операция Гусь». Около десяти расчетов в день было, каждые два часа. С выходом на плац в ногу, чтобы все одновременно топали.

Мы туда приехали, у нас вольную одежду уже забрали, робы еще не выдали, а мы уже полы мыли в носках и трусах. И мысли ни у кого даже не было сказать, что нам это «не по жизни». Вообще, Орловская область очень режимная. Мы ехали транзитом через Смоленск, Москву, Можайск — везде били. Помню, приехали в Можайск. Помимо нас, трех подельников, ехал один парень. Он сел за изнасилование. На него посмотрели опера, стали расспрашивать: «Ты насильник, маньяк, что ли?». Он говорит: «Нет». Они: «Хочешь сказать, что она добровольно с тобой переспала, может еще и денег попросила?». А того, видимо, достало: «А вам какое дело?». Его отвели за угол и, судя по звукам, быстро объяснили, какое им дело. Пять-шесть мощных ударов, и он просто вылетел оттуда.

Иллюстрация: Аня Леонова / «Медиазона»

Но когда приехали в сам Орел, там было по-другому. Привыкли уже, что везде собаки, на тебя орут, пинают, бьют дубинками. Причем дело было на улице во дворике. Мы вылезли и впервые за два года небо увидели, аж голова закружилась. Спрашиваем: «Куда идти?». А нам отвечают: «К подвалу, пожалуйста». Мы слышим это «пожалуйста» и сразу голову прикрываем, думаем, бить начнут — а они смотрят на нас как на идиотов.

В колонии для малолеток не припомню, чтобы сами сотрудники кого-то били. Зато были активисты, руки у которых были развязаны полностью. Там постоянно заставляли заниматься какой-то ерундой. Помню, нас с одним типом отправили долбить промерзшую землю ломами. Мы часа три ее долбили. И это было клево! Мы спокойно долбим землю, разговариваем о чем-то, и нас никто не трогает. Там жизнь проходит либо в кровати, либо в школе, либо в ленинской комнате. И разговаривать нельзя нигде. Откроешь рот — активисты скажут: «Закрой пасть», а потом отпинают. Постоянно применялся эдакий армейский способ загонять людей — отбой-подъем, отбой-подъем, закончили прием пищи — встали.

Как-то раз отряд накосячил, а там коллективная ответственность — отвели всех на плац, заставили приседать. Сели-встали, сели-встали. И так минут десять в быстром ритме. Некоторые падали — ноги отказывали. А один нытик сказал, что ему надоело и ушел с плаца. Не знаю, что сотрудники с ним сделали, но он быстро вернулся и начал приседать. А вечером упал с лестницы и разбил себе голову — всем отрядом писали, что видели, как в мертвой зоне, где нет видеокамер, он с лестницы упал. Все это нужно, чтобы не оставалось сил заниматься всякой ерундой — чтобы зеки не дрались, чтобы не было азартных игр и наркотиков, смертей от передозировок. Но в идеале предполагается, что люди отбывают наказание, чтобы одуматься, социализироваться, принять какие-то общечеловеческие ценности. А на практике это просто робы, бритые головы и жесточайшая ломка воли.

Во взрослом лагере немного иначе — там власть «черных» и «красных» регулярно меняется, примерно каждые года два-три. Но правонарушения в отношении зеков совершаются постоянно. Особенно если начинаешь наглеть и буянить — это верный путь к инвалидности. При мне несколько человек вешались — один был взрослый мужик, ему дали восемь лет. Он отсидел в районе семи с половиной, оставалось полгода. Его закрыли в карцер, и он повесился. Почему — непонятно.

ИК-5. Лекции, шныри и пидорасы

По приезду ИК-5 Орловской области, где сейчас находится Олег Навальный, нас принимали жестко. Смысл в том, чтобы нужно выпрыгивать из автозака, быстро бежать и становиться у стены «в растяжку». Мне уже в воздухе, когда я прыгал, прилетело раза два дубинкой. Приехал с нами один тип — сел за то, что передавал брату в СИЗО наркотики, причем брат его же и сдал. Он бежать отказался — избивали его долго, потом притащили и поставили к стене. Сотрудники отошли ненадолго. А другой парень в толстой фуфайке был — говорил, что если бьют, в ней не так больно. Он ее снял и отдал избитому: мол, тебе нужнее. И точно — вернулись сотрудники и увели куда-то дальше избивать. И тут парень хватается за голову: «Я забыл, что у меня в фуфайке заточка спрятана!». Вот уж помог так помог.

По моим наблюдениям, наибольшее влияние на заключенных имеют те сотрудники, которые проводят с ними больше всего времени — это «продольные», инспекторы, воспитатели на малолетке и так далее. В основном это молодые парни, недавно из армии, получившие какую-то минимальную профессиональную подготовку. Часто они сами не стесняются пользоваться услугами заключенных пониженного статуса — завари мне чай, помой кабинет, почисти одежду и тому подобное. А это, в свою очередь, только укрепляет и поддерживает тюремную субкультуру и иерархию.

На уровне администрации эти проблемы обсуждаются. Сотрудникам даже пытаются читать лекции. Читают все — и оперативники, и режимники, и психологи. Иногда даже сам начальник колонии, но это редко. Лекции о том, что воровской мир — это плохо. Мол, это классовое деление, а так жить нельзя, все мы люди. Но вот заканчивается такая лекция — все вываливают курить, лежит огромная куча бычков. И тут из толпы сотрудников орут: «Так, шныри и пидорасы остались бычки собирать, остальные — идите».

На свободе

Большинство моих подельников уже освободились. Но общаемся мы редко. Сейчас все испытывают огромные трудности в связи с таким прошлым. Стараются как-то наверстать упущенное, реализоваться — в смысле карьеры, семьи и так далее. К тому же, наверняка, мы так или иначе находимся на контроле у спецслужб. А что касается национализма, сейчас я на свою былую радикальность смотрю скептически. В 16 мне казалось, что очень круто убивать за идею, страдать за идею. А если ты еще и в ньюбэлансах, то вообще звезда. Сейчас я вижу, что разрушать может любой дебил. Для этого мозгов вообще не надо. Любой может взять нож и почувствовать себя крутым.

Я знаю очень адекватных кавказцев, у которых есть, что почерпнуть.

Насильственные акции — это глупо и вызывает лишь отторжение общества. Люди могут не любить нынешнюю власть, но когда они видят бритых людей с татуировками, орущих «зиг хайль!» — они боятся. Это же просто фанатики. Все это напоминает нынешние ролики (запрещенной в России террористической организации — МЗ) ИГИЛ, где людям режут головы.

Если бы я в свои 16 увидел такие ролики, где на месте ИГИЛ были бы правые, а на месте жертв — хачи, то воскликнул бы: «О, как круто!». А сейчас смотрю и думаю: это просто больные люди.

Никто не пойдет за партией, которая призывает убивать детей или восхваляет Брейвика.