«В колонии всех учили не думать»

Меня закрыли 2 февраля 2010 года за наркотики, кражи и грабежи. В принципе, всё сопутствующее наркотикам. Мне тогда было 34 года. Наказание по 228 статье мне дали еще в 2008 году, но дали отсрочку для ухода за ребенком. Я эту отсрочку не выходила и через два года попала в тюрьму. В общей сложности получила 5 лет 9 месяцев. Позже мне скинули еще год из-за того, что у меня было четыре контрольные закупки, то есть в моем деле была провокация со стороны следствия — должны были после первой же арестовать. 

В колонии ты не можешь думать сама, ты должна думать как коллектив, считай, как администрация колонии. Ты не можешь слушать музыку рок, потому что администрация, допустим, любит комсомольские песни. На концерте для других заключенных я не могла петь какие-то песни, которые нравятся мне. Мне нравится группа «Яг Морт», слышали такую? Прикольные песенки. Но в колонии их не понимают. Там я не могла спеть песню, где есть слово «героин». Такая цензура, все проходит через худсовет. В колонии говорят: тебе не надо думать, за тебя подумают. И вот ты выходишь, хорошо усвоив это. 

Когда я вышла, мне дали 850 рублей — это подъемные. Билет до дома оплатили. В администрации думали, что меня будут встречать видеокамеры во главе с Машей Алехиной (отбывавший наказание в той же ИК-2 Нижегородской области, где сидела Марина — МЗ), не знаю, с чего они так решили. Меня выгнали в полшестого утра под конвоем, хотя других освобождают в 10-11 утра. Они ждали подвоха. 

Я жила в удмуртском поселке Балезино. Я на карте его даже не смогу показать. Не деревня — поселок. Но я люблю это место. 

У меня умерла вся семья — мама, сестра, муж тоже умер. Сын сейчас в детском доме, забрать мне его пока некуда, а в родительских правах я не ограничена. Но детский дом у нас суперский, элитный, правда. Я поддерживаю с ним связь. 

В нашем старом доме сейчас живет мой отчим. Он не родной мой человек, понятно. Я зашла в дом, а там пустота — нас, нашей семьи, там больше нет. Кормить меня дома не хотели, носить мне тоже больше было нечего — моль все за пять лет поела, вещи выбросили. Первые дни мне помогали мои друзья, если бы не они, не знаю, как бы я со всем этим справилась. 

Как только вернулась, надела рваную куртку, пошла к главе администрации нашей, как девочки научили. Говорю ему: скоро зима, я освободилась только, а мне даже ходить не в чем. Меня послали. Можно было потопать ногами, долго стоять, дали бы мне 10 тысяч рублей. Но я не выстояла. Да и никто бы не выстоял. Несколько недель я ходила есть к своей подруге, а жила с отчимом. Он совсем спившийся человек, иногда даже до туалета не доходит. Его можно понять — умерла его любимая женщина, моя мама. Остальные у него — кто в тюрьме, кто в детском доме. Может быть, в том, что он такой, есть моя вина тоже. Когда мама умерла, он нас уже тогда выгнал. Сыну Данилке тогда всего четыре года было, но он это запомнил. Поэтому сын, которому сейчас 10 лет, и сказал мне: мам, уезжай, с дедом я все равно жить не хочу и не буду. 

Мне нужно было 3,5 тысячи рублей на прохождение медкомиссии. Опять-таки, друзья помогли. Я уехала в Ижевск, устроилась на хлебозавод, сняла комнату. На хлебозаводе обо мне никто ничего не знал, я для них была как марсианка. Они смотрели и видели почти 40-летнего человека без прошлого. Я с ними тоже общего мало что нашла. Устроилась оператором раскатки, потом меня повысили. Все было бы хорошо, если бы не люди, окружавшие меня в Ижевске. 

У меня не было никаких особых проблем в нижегородской ИК-2, хоть с администрацией я и не сотрудничала. Я никогда с начальством не ругалась. Плясала, играла на гитаре, пела, но это я и сама просто люблю. Работала в первых рядах. 5:20 — подъём, 6:10 — ты уже сидишь за машинкой и шьешь, шьешь и шьешь. Планы растут, норма выработки растет, а зарплата от ста до тысячи рублей. Тебе никогда не поставят 100% нормы выработки, чтобы не платить тебе МРОТ. Сокращенных дней нет, сверхурочные часы не оплачиваются. 

До марта 2012 года я отбывала наказание в женской колонии в Сарапуле. Потом, как первоходов, нас отделили от тех, кто не первый раз сидит. Так я попала в нижегородскую колонию. Когда ехали по этапу, думали, что едем в цивилизацию, ближе к Москве, так будет здорово. 

В ИК-2 меня потрясли противоречивые правила внутреннего распорядка, которые осужденная должна выполнить беспрекословно. Например, осужденные должны поддерживать свой опрятный вид, но как это сделать, если ты не можешь даже помыть голову в течение недели по мере её загрязнения? Мыть голову можно только в пятницу, в банный день. Если же ты всё-таки её помыла, то получаешь нарушение, и твоё УДО накрылось. Когда я сидела, в колонии и горячей воды толком не было — трубы были старые, гнилые. И канализация старая — волосы там забиваются, нам сказали. 

Мою дружбу с Машей Алехиной в нижегородской колонии не оценили. Я по УДО уйти потом не смогла, за мои «политические связи». Но я все равно ни о чем не жалею. Алехину до «промки» (промзоны — МЗ) не допустили, сразу определили работать в библиотеку, выплатили ей МРОТ. Всем остальным-то нет. Я понимала, что я должна ей рассказать, как и что у нас на самом деле происходит. 

Когда Алехина освобождалась, у стен колонии взрывались фейерверки. Нас сотрудники администрации разгоняли, а нам на всё наплевать. Стоим, смотрим, так красиво. Потом уже по телевизору смотрели, где она говорила, что фейерверки пускала не в честь освобождения, а в память о тех, кто остался в колонии. Было довольно приятно. 

Потом Маша прислала нам предачку. В администрации знали, что посылка от нее, приняли передачу, а потом, когда мы эту передачку поделили между собой, дневальная это увидела. Она к администрации приближенная, ей двадцатку дали, поэтому она и бегает жаловаться на всех. У меня тогда все забрали — кофе, сигареты, сыр. А потом все это прям при нас же затолкали в ведро и сожгли. Безумный мир. 

Когда мне оставалось отсидеть еще год, к нам стали приезжать комиссии — Антон Рыжов, Игорь Каляпин. Теперь очень много сделано в той колонии. Воду горячую провели, вторые ярусы кое-где убрали. Сделали хороший ремонт, заменили старые швейные машинки. 

Мне Маша перед отъездом книгу со стихами Мандельштама подарила, поэзия, мне нравится. Правда, я ни одного стихотворения не прочитала — у меня ее сразу же отобрали. Как только она вышла из колонии, у меня состоялся обыск. Изъяли все документы, которые плохо лежали, приговоры мои. Потом, правда, документы вернули, а книгу нет. 

Уехала из Ижевска почему? Дело в том обществе, в котором я жила там. Я знала многих девчонок, с некоторыми познакомилась в колонии, часть из них вышли по УДО. Я приехала туда и была в шоке: они все колятся. Ну я не могу мимо друзей своих пройти, с которыми вроде бы вот вместе даже сидела, с которыми мы строили какие-то планы. Так обидно, досадно это все. Но так часто бывает, что люди возвращаются к наркотикам. Ведь в колонии всех учили не думать. Какие мы должны оттуда выйти, закаленные? Нет, убитые. 

Понимаете, я же тоже не железная. Я боюсь сорваться. А как я привезу туда ребенка, к наркоманам? Сын же уже не маленький, он по их глазам все поймет. 

В общем, после попытки пожить в Ижевске, я решила переехать в Москву. Тут мне что нравится — никому до тебя нет дела. Все-таки в провинции тяжело жить, если у тебя небезупречная репутация. До конца учебного года сын останется жить в детдоме, а потом я его заберу на лето. Пока же я ищу комнату в Москве, буду искать работу. Пока там говорят, что пойдут на уступки, он будет жить у них. У меня отношения с администрацией детского дома хорошие, слава Богу.