«Я могу посадить всех в этой колонии»
В 1999 году 20-летняя жительница города Луза (Кировская область) Татьяна Гаврилова была осуждена за убийство знакомого. 16 лет она провела в тюрьмах. 9 сентября 2014 года ее освободили из мордовской ИК-2, и она сразу же приехала в Москву, прихватив с собой все жалобы, которые она писала, находясь в местах лишения свободы. Татьяна Гаврилова рассказала «Медиазоне» о своих годах заключения.
Убийство
Ну там как было — 8 марта я пришла за подругой к своему знакомому, у нас был столик в ресторане заказан. Мне было 20 лет. Мужик к тому времени отсидел, за ним были грешки. Извините, мальчики ему нравились. Мало ли, кому что нравится. Поскольку у меня внешность такая, мальчуковая, он много раз до меня домогался. Он привык все силой получать. И в тот вечер тоже.
Пока мы с ним разговаривали о делах, он снова начал лапы свои ко мне тянуть. Я только сейчас, отсидев столько лет, понимаю, почему заключенные за оружие хватаются. Он вот за нож схватился. Я его убила его же ножом тогда. Произошло все очень быстро. Он разделся догола. Меня-то этим не удивишь, я знаю, что некоторые мужики ходят голые по дому, ненормальных хватает. Ну вот так я его тогда и убила.
В тот же вечер пошла к сестре — ситуацию-то надо как-то разруливать. То ли в полицию идти, то ли что. В общем, посоветовали мне, что надо имитировать убийство с целью ограбления. Потому что в противном случае сразу на меня подумают. Послушав ее совета, зашла в квартиру. Взяла первое, что увидела — там тулуп висел, еще что-то. При том, что в квартире были более ценные вещи. Решили все это подбросить мусорам. Сестра вещи у себя оставила, пообещала утром подбросить. Но так она этого не сделала, вещи так у нее и провалялись. А потом на меня мусора и вышли.
На суде мне дали отрицательные характеристики. Я тут же стала алкоголичкой и наркоманкой по бумагам. И это при том, что я с юности много занималась спортом, выступала на районных, областных соревнованиях. На тот момент я весила 52 кг, тягала штанги. У меня были грамоты, видеозаписи, я могла доказать, что спортсменка и никак не могу быть наркоманкой. Но у меня были очень влиятельные враги в городе. Так они мне сложили дело, и я поехала по этапу. Меня приговорили к 16 годам заключения.
«Кладбище»
Из СИЗО меня отправили в Пермский край. Я тогда еще не знала, что в тюрьмах один закон — кто как хочет, так и мочит. Балаган. Я попала в ИК-28, туда же, куда Маша Алехина в свое время.
Шел 1999 год. Я начала пробовать обжаловать свой приговор. Сама я не умела писать жалобы, женщины, которые сидели со мной в камере, помогли. Но ничего не получилось — сотрудники ФСИН просто не отправили мою апелляцию на приговор. Можешь хоть сколько писать, говорят. Мне предложили работать на администрацию колонии, я отказалась. Поэтому и права обжаловать приговор я «не заслужила». С этого момента отношения с сотрудниками стали накаляться: меня несколько раз крепко избивали, а потом запирали в ШИЗО.
В то время заключенных в колонии активно раскручивали на преступления, в колонии творилось черт знает что. У меня пытались отписать квартиру, которой на самом деле не было. Других заставляли сознаться. Бери на себя вину за преступление, которое не совершала, или тебя отметелят так, что мало не покажется. Я еще не осознавала этого, конечно, тогда; не понимала до конца, куда я вообще попала. И однажды я ляпнула: «Если не дадите мне обжаловать приговор, я пожалуюсь на ваши преступные действия прокурору». Я тогда и не знала, что прокурор с ними в связке. Меня избили и заперли в ШИЗО.
Вскоре после моего прибытия в колонии убили девушку-заключенную П. Убили ее лесбиянки обычные, у них терки между собой долго были, они все из «актива» (заключенные, пользующиеся определенными привилегиями, призванные администрацией учреждения контролировать обстановку в колонии – МЗ). Но помогали в этом сотрудники, своими руками затолкавшие женщину в камеру к тем, кто угрожал ей убийством.
Я обычно в такие дела не вмешиваюсь. Это довольно опасное занятие. Но в тот раз я за эту П. вписалась, после того как ее первый раз собирались в душе завалить. Я пошла к начальнику, сказала, что П. убить хотят и чтобы не приводили они ее в пресс-хату. Им было все равно. Ее привели. Я знала, что заключенные ее грохнут, только не знала, когда именно.
Однажды утром я проснулась. П. задушили, ее тело положили в углу камеры. Утром пришел сотрудник. Весь бледный – труп увидел. В этот момент одна из убийц — Ф., достала штырь и хотела его проколоть. Ну, животное! Она, кстати, выйдет скоро. Мать собирается заколоть за жилплощадь.
К тому моменту мне было понятно, что с этой зоны мне надо выбираться. Я взяла ответственность за смерть П. на себя. Только до первого прокурора, на постоянку я ее брать не собиралась! Есть ситуации, в которых выбора нет. Главное было уехать, сохранить свою жизнь. Мои надежды, конечно, не оправдались. Прокурор за соблюдением законов в исправительных учреждениях по надзору Е. заставил меня под диктовку писать признательные. Ему было плевать на все мои жалобы.
В итоге из ИК-28 меня перевели. Я хорошо помню свой выезд из колонии: меня в наручниках вели по коридору сотрудников с дубинками. С двух рядов меня били. Разбили мне башку. Хорошо помню, как один там урод стоял со спины... (плачет). Я тогда не выдержала — обернулась, плюнула ему в ****** (физиономию). Короче, своими ногами я не дошла до машины.
За такие выкрутасы с прокурором меня отвезли в Пермь, в спецкорпус для пожизненников, особо опасных и так далее. Все зовут это место «спецкорпус кладбище». Женщин там не должно было быть. Я единственная женщина в России, которая пробыла на «кладбище» восемь месяцев. Не официально, конечно, по бумагам я числилась в другом месте.
Толщина стен в том корпусе достигала полутора метров. Меня содержали в отдельной камере, но на общих условиях — если прибегали проводить досмотр в камерах, то били всех, меня в том числе. Прибегают сотрудники, значит, и приказывают всем выйти из камер и раздеться по торс. Я говорю, что я женщина и раздеваться не буду. Мне один говорит: ты что, педик? Сам ты, говорю, педик. И начинаются потом выяснения, как женщина в спецкорпусе оказалась. Даже сотрудники офигели.
Мне стали предлагать взять на себя разные преступления. Не предлагать, конечно, а навязывать. Тогда чеченская война шла (вторая кампания – МЗ). Про меня стали говорить, что я была чеченским снайпером и на блокпосту отстреливала наших. Я, естественно, ни в какую это не брала. Мне объяснили, что я никогда не выйду на свободу. А если возьму это на себя, то смогу выйти по УДО. Я хоть и молодая была, но мозгов хватило не согласиться на это.
За неповиновение меня отправляли в карцер, где про меня иногда забывали. Еду не носили, батареи там не работали. Вокруг только холод, мрак и одиночество. Нервы сдавали, я начала бояться собственной тени. Во время бесед, в ходе которых на меня пытались вину навесить, начальник пермского ФСИН генерал-лейтенант интересовался: «Ну что, созрели, Татьяна Анатольевна?».
Шесть лет, особый режим
В результате от меня ничего так и не добились. Когда стали думать, куда меня отправлять, вспомнили, что в юности я состояла на учете в психоневрологическом диспансере. Меня направили в лечебницу при ФСИН, где я провела шесть следующих лет. Там рукоприкладство практически не практиковалось. Зато там кололи препараты. Кололи даже то, что в мире вообще запрещено использовать. Например, сульфазин (препарат, ранее применявшийся при лечении шизофрении и сифилиса, одним из побочных эффектов которого являются сильные мышечные боли; впоследствии медики от него отказались — МЗ) смешивали с абсолютно другими лекарствами.
Ты теряешься там. Под действием этих препаратов, этих пыток, которые к нам применяли, ты забываешь вскоре, как ложку держать вообще. Ни прошлого, ни будущего.
Потом меня посадили на особый режим, поскольку я все равно пыталась отстаивать свои интересы, пыталась выбежать к журналистам и тому подобное. Я единственная женщина, отбывавшая наказание на особом режиме, хотя вообще такого не должно было быть. С 2003 года особый режим положен только мужчинам, не женщинам. В результате меня закрыли в пенальном помещении — крошечной камере, где я могла сделать буквально два шага, а затем упиралась в стенку. Гулять стали выпускать только спустя полгода и только с мужчинами, в наручниках. Колоть не прекращали.
По бумагам я ни на каком особом режиме, разумеется, не была. Но вот что: если сейчас какая-то экспертная комиссия соберется туда поехать, я могу до мельчайших подробностей рассказать, где там и что находится. Это означает, что я там была. Логично?
Через год меня из-под особого режима вытащили. В 2007 году меня отправили на вольную больничку. Там постановили, что я здорова.
Меня возили из корпуса в корпус, из колонии в колонию, не знали, куда пристроить. Я могла по документам числиться в нескольких местах сразу. Все это время я продолжала писать жалобы на прокуроров и администрации колонии. Я продолжала вести свое следствие, кто владеет информацией — владеет ситуацией.
Я требовала перевести меня в одну из колоний Кировской области, я имела на это право. Меня же отправили этапом в Мордовию, всем наплевать. Почти везде я сталкивалась с конфликтами. Вот, например, попала в Ульяновск. Там пришлось двоих избить. Потому что напросились. Самооборона.
Удар по начальнику
В середине 2007 года меня доставили в мордовскую ИК-2. Машина не успела доехать до конца, а меня уже предупредили, что обо мне тут наслышаны. Я сразу же ознакомилась с местными порядками: сотрудники выхватили мою сумку со словами, что я сопротивляюсь досмотру, вытащили из нее документы, начали рвать, раскидывать их. Все они кричали, угрожали, оскорбляли. Короче, сразу понятно стало, куда я заехала. В первый же день меня грозились запереть в ШИЗО, за то, что я отказалась подписать им нужную карточку. А как я ее подпишу, если в ней написано: «Гавриловой выдано три простыни», а на руки мне дали только две?
Главный по безопасности в колонии К. тут же позвал к себе в кабинет. Он несколько раз меня ударил там по виску дубинкой. Мне ничего делать уже не оставалось, я начала обороняться. Вы поймите — на мне уже живого места нет, да? Короче, применила бросковую технику и зажала его с помощью его же галстука. Он давай орать, прибежали сотрудники. Бьют меня, а я держу. А мне терять нечего, я умирать собралась вместе с ним. Он это понял и приказал всем выйти из кабинета. Дал слово офицера, что больше меня никто тут бить не будет. Ну, я его отпустила. Он сел на диван и спокойно уже сказал, что из колонии я никогда живой не выйду. Детьми поклялся.
Меня привели на медицинское освидетельствование. Там постановили, что Гаврилова «содержаться в ШИЗО может». Начали крестик с меня снимать. Я говорю: «Да меня убивать сегодня придут. Не буду крест снимать». Позвали начальника колонии П. Он тоже начал требовать крест снять. Дался он им всем! Короче, не сняла я крест.
Вместе с П. меня повели до камеры. И вот этот П., начальник колонии, пока меня по коридору вели, со всей дури ударил меня сзади по голове. А он весом под сто килограмм. Короче, я развернулась и нанесла ему боковой удар ногой в живот. Он в этом коридоре так на жопу и сел.
«Вызывайте охрану, начальника колонии бьют!» — начался крик. Я даже тогда и не знала, кто это такой! Стоп, говорю, я не знала, что вы начальник. И вообще, вы первый начали меня бить. Вызвали ОМОН, в бронежилетах, в касках. К тому моменту меня уже прицепили наручниками к батарее. П. и другие продолжали мне наносить удары – в грудь, живот. Короче, когда прибежали двое омоновцев, я потеряла сознание и до свидания.
Я не спала, у меня были страшнейшие боли. Я не могла нормально дышать. Через два месяца им пришлось отправить меня в больницу. Обычно, если есть видимые травмы, заключенных не вывозят из колонии. Но тут ЧП произошло — уполномоченный по правам человека Владимир Лукин прислал бумагу, что на контроль взята одна из моих жалоб на неоказание медицинской помощи. В больнице были в шоке – к ним почти труп привезли, с трясущейся головой. В таком состоянии я продолжила строчить жалобы во все инстанции.
ИК-2 надо было меня куда сплавить. Для этого от моего имени написали заявление о госпитализации в психиатрическое отделение. Туда свозят всех жалобщиков. По жизни так: если хотите найти жалобщиков в колонии, найдёте их в психиатрическом отделении.
Жалобы на побои, которые я писала в 2007 году, «стрельнули» только в 2009 году. В колонию сначала приехал прокурор, потом следователь. Пригласил К., они руки друг другу пожали. Я дала показания – всё, как есть. Показала на начальника безопасности, начальника колонии – вот, они меня били. Показания мои записывал следователь, где-то что-то смягчил. Дело возбуждать не стали, с формулировкой, что Гаврилова в момент дачи показаний «не осознавала своих действий».
Тяга к свободе
Много раз начальники самых разных колоний говорили мне, что я никогда не освобожусь. Они делали все, что могли, чтобы меня не выпускать. Но я вышла. Я поняла, что только информация поможет мне выжить. Я писала жалобы о том, что меня угрожают убить. Они просто были не заинтересованы в моей смерти.
На меня совершались бесконечные нападения. Администрация подсылала ко мне осужденных. Одна напала на меня с заточкой. На меня за весь срок было совершено четыре нападения.
Сейчас я готова помогать следователям, если они начнут в этих делах разбираться. Потому что это – моя жизнь. Я отдала годы этому. Я знаю, какой прокурор получает взятки, от кого он их получает, где он их получает.
Я могу рассказать про трупы. Много трупов. Одна заключенная убила другую, а труп списали – мол, осужденная болела ВИЧ и туберкулезом. Много случаев доведения до самоубийства. Естественно, из-за побоев и издевательств.
У меня с собой целая сумка с документами. Я всех могу посадить с их помощью. Правда на моей стороне. Там же массовое нарушение прав человека, массовое нарушение конституционных прав. Когда общественные наблюдатели заходят в колонию, у них слепятся глаза от того, какое все чистенькое, домики построены. И только одного они не замечают — людей в колонии нет. Все сидят на промзоне. Всех жалобщиков вывозят на больничку. Меня много раз так вывозили. Над людьми просто измываются.
У нас не только же Михаил Ходорковский и Алексей Навальный сидят. Пусть меня, конечно, Навальный извинит. Но почему никто не может с этими людьми в системе исполнения наказания разобраться? Я считаю, что защита прав заключенных – это дело российских граждан. Они же выходят потом сюда, к вам. А насилие порождает насилие, ну?
Оформите регулярное пожертвование Медиазоне!
Мы работаем благодаря вашей поддержке